Тут я вспылил и подскочил на месте.

– Что вы такое говорите?!

– Что ты инфантильный неудачник, брошенный женой закомплексованный слюнтяй. Мне казалось, я понятно изъясняюсь.

– А ты старый и дряхлый инвалид, брошенный семьей и не способный самостоятельно даже сходить в туалет!

Да уж, провоцировать Вирт умел. Так быстро вывести меня из себя, заставить разозлиться и наговорить такого… у него определенно дар.

Сказав это, я еще несколько секунд ощущал, как у меня в груди пылает огонь, но потом его потушил холодный ветер ужаса.

«Что я ему наговорил?!»

В те несколько секунд я слышал, как земля падает на крышку моего гроба.

– И как тебе удалось меня раскусить?

Что меня изумило еще сильнее, так это то, что Акель ничуть не обиделся. Он продолжал ухмыляться и смотреть на меня изучающим взглядом. Осознав это, я окончательно перестал понимать, что к чему.

– Все, что ты только что перечислил – правда,– не дождавшись ответа, сказал Вирт.– Да, я стар, да, я инвалид, да, моим сыновьям на меня плевать, и жене тоже, когда она еще была жива. Госпожа Соднер любила лишь купюры, которые я зарабатывал. И меня это устраивало, Клим, потому я это и допустил, по собственной воле. Мы не способны контролировать все в своей жизни, как, например, я не мог контролировать то, что мы с родителями попали в аварию. Не знаю, как так получилось, быть может, Господь махнул своей светлой рукой, или папаша не смотрел на дорогу, когда этот торчок Дюбуа потерял управление над своей машиной, но так получилось. Другие же аспекты своей жизни каждый человек волен создавать и контролировать, и ты свою никчемность, Клим, создал сам, а все остальные твои проблемы, такие как уход жены, подавленность, и подобное, попросту вытекающие последствия. Все это – целиком твоя вина, поэтому не нужно все валить на других. Спроси себя, какая уважающая себя женщина захочет жить с патологически инфантильным неудачником, извиняющимся даже тогда, когда обижают его? Одно дело, если бы ты стремился и работал, тогда бы она оставалась и поддерживала тебя, но если мужчина уныло плывет по течению, никакая любовь этого не вынесет. А если бы ты вовсю пытался улучшить свою жизнь, но она все равно ушла к другому, то тогда никакой любви нет, и не было.

После того, как Старик завершил свой монолог и прекратил тыкать меня в миску с унижениями, мы некоторое время молчали, но потом я, проглотив комок в горле, спросил:

– И зачем вы мне все это говорите? Мы с вами едва знакомы…

– Это ты должен спросить у себя, Клим. Почему я говорю это именно тебе, почему именно так, и почему именно сейчас?

– Не знаю.

– Я тоже,– ответил Акель, но я не знал, можно ли было этому верить, или нет.– Все мы рождаемся никчемными. Глупыми, слабыми, маленькими. Мы не умеем ходить, да что уж там, человек на первых неделях даже голову самостоятельно держать не способен. Мы ничего не знаем, ничего не умеем. Мы как несобранный конструктор, лишь множество деталей, сваленных в одну кучу. Большое значение играет воспитание, как родительское, так и школьное, но все же самую большую роль играет то, как себя строим мы сами. И пока человек, неважно, каким или в какой среде обитания он родился, в богатой семье или бедной, благополучной или нет, инвалидом или полноценным, не осознает и не примет свою никчемность, он не начнет расти. Наш мир – большой единый механизм, и каждый человек в нем – деталь. Если он выполняет свое предназначение, он работает и процветает, но если нет… в механизме неработающие детали не нужны, Клим. Их просто выбрасывают на свалку, а на освободившееся место ставят новые.

Закончив свою мысль колоритной фразой, он допил остатки вина в своем бокале, вытер рот лежавшей рядом салфеткой, и положил ладони на стол.

– Пожалуй, на сегодня еды хватит. Хочу прилечь, но сначала в туалет.

Шмыгнув носом, я тоже вытер губы, после чего поднялся и пересадил Акеля в коляску.

– За мной,– скомандовал Старик, после чего развернулся и покатил в сторону своей спальни.

Попав в его комнату и приблизившись к двери, которая вела в уборную, я открыл ее и помог своему подопечному подняться. Обвив мне шею правой рукой, словно раненный солдат, и перенеся почти весь свой вес на меня, господин Вирт потихоньку зашагал вперед. После он оперся об унитаз, отделанный в стиле модерн, и взглянул на меня сквозь легкий прищур.

– Подожди меня снаружи. Убери коляску в угол комнаты, уж как-нибудь до постели дойду.

Кивнув, я вышел, закрыл дверь, и направился на кухню за положенной после ужина таблеткой.

Отворив дверцу, осмотрел целую армию лекарств. В авангарде находились пачки с таблетками и пузырьки, которые имели меньшую важность: витамины, успокоительное, и тому подобное, а в арьергарде этого фармацевтического войска располагались более серьезные препараты, снижающие или повышающие давление, и другие, назначение которых я не знал (и, судя по тому, что Фернандо меня не просветил, знать не должен).

Достав одну зеленую таблетку из банки, я вернулся в спальню и успел только две минуты простоять у панорамного окна, как вдруг из туалета послышался зов Акеля.

Отперев дверь, я увидел мужчину. Он стоял в дух шагах от проема, опирался на стену, а ноги его тряслись так, что он едва умудрялся оставаться в вертикальном положении. Поспешив ему на помощь, я вновь опер Старика о себя и помог добраться до кровати, практически неся его на себе.

– Мой комплект одежды для сна лежит в том шкафу,– он указал пальцем в нужную сторону.– На третьей полке снизу.

Вытащив сложенные в квадратики ночную рубашку и штаны, я помог Старику переодеться. Из-за полумрака его тело было видно плохо, но вот состояние ног меня просто ужаснуло. Даже в полутьме было видно, как покраснели и опухли его колени.

– Дать вам обезболивающее?

– Нет нужды,– отмахнулся Старик, морщась при этом. Из уголка правого глаза у Акеля вытекла слезинка.

– Почему вы терпите?– недоумевал я.– Вы же могли позвать меня, и я бы сразу вам помог. Зачем встали и подошли к двери? Почему не пьете обезболивающее?

– Часто боль – это хорошо. Мне она напоминает о том, кто я есть. И я хочу остаться мужчиной и терпеть ее, а не глотать таблетки горстями. Она давно хочет сломить меня, но пошла она к черту. То единственное, что сломило меня, произошло давно, и по сравнению с этим ноющие суставы и комка грязи не стоят.

Мне было интересно, о чем же таком он говорит, но для вопросов был и момент не подходящий, и состояние у меня было паршивое.

Накрывшись пышным одеялом, Старик положил руки поверх него, а после попросил включить светильник и взял с прикроватной тумбы увесистую «Американскую трагедию», прочитанную на четверть (судя по местоположению ляссе).

– Как соберусь спать, позову тебя через рацию,– сказал Акель.– Нельзя забывать о пилюлях. А пока убери всю посуду обратно на поднос и оставь его рядом с входной дверью снаружи дома. Прислуга заберет.

– Хорошо, Акель.

Когда я шел прочь из спальни, то чувствовал взгляд Старика, упершийся мне в спину.

Прикрыв за собой дверь, мне пришлось выполнять поручение. Не торопясь, я собрал весь оставшийся мусор и, сложив посуду, вытер тряпкой поверхность стола. Все это время попивал остатки вина. Заметив, что оно почти кончилось, позволил себе долить еще немного, после чего унес опустошенную наполовину бутылку на место, и выкатил тележку.

Открыв дверь и выйдя наружу, я услышал биение капель дождя о крышу и землю. Влажный воздух приятно ласкал ноздри и освежал голову.

– Клим!– вдруг послышался зов, раздавшийся из динамиков рации, заставивший меня прекратить довольствоваться погодой.– Иди сюда.

Вернувшись в спальню Старика, я заглянул внутрь.

– Включи телевизор,– увидев мое лицо, попросил Акель.– На флешке в одном из файлов есть подборка классической музыки. Включи ее,– я начал выполнять просьбу и услышал тихое шипение позади.– Чертов дождь.

Запустив первую композицию из перечня, «Лунный свет» Дебюсси, я так же по настоянию Старика опустил защитные ставни на панорамные окна, и только после этого он вновь меня отпустил.