Мы идем с Вячеслав Самсоновичем по незнакомой улице и на нас изо всех окошек глазеют привидения. «Какая удивительная улица» – замечает и смеется Вячеслав Самсонович и мы удаляемся, молча, потихоньку, малозаметно, шаг за шагом набирая скорость, не оглядываясь, забыв посмотреть ее название, глотая воздух, зная и осязая, что каждый взгляд, направленный нам в спину, способен, при случае, развалить нас пополам, обратить нас в камень, булыжник, кусок или кубик серого мармелада, усеянный сахарными веснушками, или, того еще хуже, банановую кожуру, судьба которой – тлен и мусор, разложение, попирание, гниль, мрак, пустота.

«Но мы-то с вами будем жить вечно» – говорит Вячеслав Самсонович.

Да, наверное, почему бы и нет. Я, честное слово, горжусь им. Кто проверял? Кто запретит? Кто видел? Никто. Никто. Никто.

«Я конечно не Лев Толстой – сокрушается Вячеслав Самсонович – но мне немного стыдно и не по себе оттого, что мы с вами вот так вот, впопыхах, оставляем незнакомую улицу, не изучив ее, не узнав даже ее названия. Испугались бог знает чего. Мы не вступили в словесный контакт с ее обитателями. Что я сообщу департаменту? Какой отчет предоставлю? Что это был Невский проспект? Садовая? Меня сразу убьют или растопчут на месте. Да и вам, гвардейскому офицеру, надо бы стыдиться и краснеть за наше поспешное и позорные бегство. Я бы вот на вашем месте бы сейчас застрелился бы или подал в отставку, как наш предыдущий директор. Тот сразу как вышел из дверей – немедленно шнырь под трамвай, вся Лифляндская улица сбежалась тогда посмотреть. А он говорит «я умираю за государя. (Все вокруг кричат, хлопают в ладоши – вот молодец!) Я отдаю ему свою душу, а тело пусть забирает… трамвай». Ну а с моей точки зрения, нечего так торопиться, нечего сгущать краски, вон и бумага туалетная вновь появилась, старик Елисеев говорит «еще на пару неделек хватит», и вполне приличная, и жизнь слава богу кое-как налаживается. Ну а призраки в окошках? А безымянная улица, полная ужаса и подвижного мрака? Что ж, прихотливая игра света и тени. Ветер, ветер, ветер, Вячеслав Самсонович. И еще раз ветер.

Вячеслав Самсонович хмыкает. «Туалетная бумага – говорит – еще не повод для душевного и нравственного триумфа». А с загадочной безымянной улицей еще предстоит разобраться.

Но нет, я не буду стыдиться. В отставку никогда. Никогда. Никогда. Никогда я не пойду по смертельному пути. Никогда не прыг под трамвай. Не шмыг. Не бряк. Мы потом сойдемся во мнении, что это, допустим, была Улица Второго Поползновения. Так и запиши. Запомни. Второго. Именно. Почему бы нет?

Вячеслав Самсонович смотрит в какие-то малоразборчивые скомканные бумажки и говорит что нет и не было такой дурацкой улицы. Ни второго, ни первого, ни поползновения. А я говорю что отчего ж нет, вот она, есть, она существует. Ее обитатели таращатся на нас изо всех мыслимых и немыслимых отверстий. Ты запиши, они поверят. Вячеслав Самсонович говорит что его повесят. Не повесят. Может быть. Да и где подобрать такую веревку? Мы ускоряем шаги и скрывается за поворотом.

Вячеслав Самсоноаич протягивает мне ломтик желтого будто прорезиненного мармеладу, усыпанного мелкой сахарной пылью. «Вот, мол, не желаете ли вы подкрепиться?»

Пожевать, похрумкать, насладиться фруктовой мякотью. Вкус детства.

Нет, не желаю. Кубик такой соблазнительный. Аппетитный. Упругий. Путь нам предстоит долгий. И 1–2 лишних калорий нам совсем не помешают. А вдруг это бывший офицер, превращенный злыми потусторонними силами в мармелад? Такое бывало. Я спрашиваю Вячеслав Самсоновича, где он взял его. Вячеслав Самсонович только пожимает плечами, и говорит что купил.

«Если вы не будете есть – говорит он – я принесу его домой, если доберусь, воткну в него серую суровую нитку и повешу его на елку и буду вот так целый день сидеть как безмозглый разомлевший лентяй, смотреть и беседовать. Вспоминать безвозвратно ушедшие дни».

Беседовать и беседовать с мармеладом. Кубик будет качаться на елке. Словно маятник, едва я трону и пошевелю его пальцем.

Я ему не верю. Времена сейчас трудные, лихие, военные, и мармелад сейчас днем с огнем не сыщешь. Лизавет Петровна весь город оббегала и окоченела как собака. Приходит в департамент и говорит «я вся одеревенела». А пришла с пустыми руками и они у нее дрожат. Алексей Петрович втащил ее быстренько в свою будку. Иди сюда. Щелк-щелк и запер. Ну, может быть, Вячеслав Самсоновичу необычайно повезло. Или директор, улыбаясь как дурак, втюхал ему в пятерню чуть помятую со всех краев коробчонку, как будто бы где-то своровал: «это тебе за выслугу». Господи, ну вот спасибо.

Если вдруг злые призраки нападут на нас, справа, сбоку, спереди, сзади, я не сдамся, я буду отбиваться и махать саблей, саблей, кружить воздух, рвать в клочья холодный и липкий туман, покуда силы меня не оставят, покуда они нас не одолеют и не сожрут.

«Вот какой вы молодец – хвалит меня Вячеслав Самсонович – так и надобно поступать, так и надо, до конца, до конца, а иначе жить-то зачем».

Как это зачем? Полковая лошадь Марфа Ивановна предлагала мне настрогать пяток детишек, пока не поздно, и Лизавет Ивановна предлагала настрогать пяток-другой детишек, по сути то же самое, можно развести их и заполонить ими половину Лифляндскрй улицы, и они будут бегать и орать до глубокой темноты, а потом придут чудовища с Улицы Второго Поползновения, и все, если успеют, разбегутся по домам, захлопнув за собой входную дверь.

Мы идем по улице, и шепот и звуки малознакомых и безымянных вечерних птах сопровождают нас всю дорогу. Кто-то чирикает, кто-то щелкает, кто-то клевещет. Кругом возня и копошение маленьких пернатых тел. Взаимные взмахи крохотных крыл. «Я не знаю, что это именно за птица – говорит Вячеслав Самсонович – в нашем департаменте никто пока не отважился подобрать им правильного названия. Быть может, это двусторонний соловей». Я только пожимаю плечами, мол, мне-то какие дело. Двусторонний… Ну, пусть будет так. Разве это сейчас важно, в такую минуту?

Мы идем и молчим. Дождь заглушает наши шаги.

Раньше в Петербурге было миллион персицких слонов, они шлялись себе по улицам и весело трубили, возвещая весну, красоту и любовь, пока не вымерли от какого-то никчемного и неизвестного недуга. Фельшер кукушкин, осмотрев предпоследнего, который валялся в конвульсиях где-то на Зимней канавке, только развел руками: «Наш климат, природный и нравственный, для них физически и телесно невыносим… Да и государь, не для публики будет сказано, дает им порою слишком тяжелые и невыносимые поручения». Слоновий двор, куда любили заходить лучшие умы нашего города на чашечку-другую чаю или чего покрепче, опустел – и там обитают нынче ветер да крысы. Ветер воет, крысы пищат. Остался только один, последний – Вячеслав Самсонович, друг моей юности и сердца моего. Однажды, по большому секрету, он сказал мне за дружеской беседой: «Я здесь для того только и остался, друг мой сердечный, чтобы однажды восстать, возвестить и вострубить Страшный суд. Ты же знаешь, мою громогласную дудку услышат и на Сенной, и в Семенцах, и даже там, где простираются седые александрийские луга». Ну думаю, шутник же вы, Вячеслав Самсонович. Дай бог вам здоровья. Причем тут александрийские луга? С чего это вы взяли, что наступает конец времен? Вячеслав Самсонович с некоторых пор ходит в Департамент морских и небесных коммуникаций и проводит там некоторое время. «Чай, не пальцем в носу ковыряю». Ну да кто его знает. Пальцы у него неловкие, и не очень-то проворные и работящие, но зато мозги, да и вообще вся остальная необъятная голова – на вес золота.