Вечером на привале в сарае накидали пленным несколько снопов немолоченного овса. Михаил посмотрел, как его сосед ловко вышелушивает зерно, стал делать, как и он.

Сосед рассказывал о своих речниках, расспрашивал Михаила, откуда он.

- Тело наше они могут голодом сморить, побоями, но душу... Меня Силкиным зовут, а тебя?

- Знаешь, браток, оставь ты меня в покое, - сказал Михаил, умоляюще глядя в его курносое, с мелкими чертами лицо.

- Не имею права оставлять, ты же свой брат, рабочий. Не вижу, что ли? - Силкин прислонился щетинистым подбородком к уху Михаила: - И коммунист я... не бойся.

- Не хочу знать, кто ты. Только напрасно меня святым считаешь. Никогда я не лез в праведные и не полезу.

Михаил отодвинулся от Силкина. И хотя дыра в крыше была нацелена прямо на него и мелкий дождь беспромашно засевал лицо, он не ответил на зовы Силкина, манившего в сухой угол, ночевал мокрым. С этого раза Михаил избегал Силкина, а он - его.

Угнали далеко на шахты. Никаких отзвуков с фронта. Самоуверенно осели немцы на русской земле. Болтать не любят, умеют налаживать работу, грабить с точностью беспощадной. Михаил заметил, что давно наблюдает за ним заросший седеющей бородой коренастый человек. В забое Михаил спросил его:

- Какого черта тебе надо?

- Не серчай, дядя Миша, примечал я, что любишь ты коммунистов.

- Донести хочешь? Да, люблю. Ну и что тебе? За идеи люблю, за бесстрашие...

- За идею можно любить, идеи хорошие. Но уж больно много всяких примазалось, так что... А идеи, что ж, они и у Христа неплохие: человечность, правдивость, справедливость, жалость...

Бородатый брат был интересен, пока раскрывал христианское учение как основу европейской цивилизации и гуманизма. Михаил никогда не слыхал об этом учении из уст верующих. Проповеди атеистов отталкивали его тем, что излагали учение Христа карикатурно, властно требуя поверить им на слово, не размышляя. Некоторые атеисты-начетчики, которых ему часто приходилось слушать, ничего, кроме своего голого атеизма, не знали, и сердца их не болели в нравственных поисках. Бородатый брат однажды снял пилотку, и Михаил удивился, что при такой густой бороде может быть такая большая лысина, обнажавшая неправдоподобно белую кожу головы.

- Вспомни, дядя Миша.

- Это вы мне в дяди годитесь, - недовольно перебил Михаил, невзлюбив эту белую лысину. - И что вы привязались ко мне? За меня вы не будете жить, отчаиваться, радоваться, если, конечно, случай подвернется. Меня могут любить, обманывать при любом нравоучителе.

- Не постигну я тебя, Михаил батькович, - сказал бородатый, погасив пилоткой сияние своей лысины.

- В бога не верю.

- Но почему?

- Человек я, понял? А ты - сектант и насильник. И если ты еще есть значит, человек пока зелен морально. Умного, наверное, совестно и опасно агитировать, пуская в ход высшую математику из трех пальцев. У меня свои внутренние вопросы, они не угрожают никому, кроме меня. И тебе их не разрешить.

В другой раз к Михаилу подошел вместе с бородатым еще один в лохмах бедолага. Холодное серое небо застыло в глазах его, он втягивал в плечи голову на тонкой шее, обратив конопатое ухо к голосу бородатого:

- Где совесть, там и родина, - говорил бородатый. - Не изменяешь совести - значит, не изменяешь родине. А Россия, что? Началась Россия давно, и не с Петра даже. И никому - ни немцам, ни японцам уничтожить ее нельзя. Ни один народ нельзя уничтожить. Россию не трогайте, братцы, она выше наших болячек, споров.

- А если Родина захочет наказать меня...

- Нагадил ей? - спросил Михаил, нацеливаясь взглядом в его конопатое ухо.

- А ты не нагадил? Все пленные виноваты.

- Всему свое предопределение, милый брат, - снова заговорил бородатый. - Как бы змея не трескала своих гаденышей, их все равно предостаточно остается, так что это есть закон природы. Родина сама знает, когда и чью жизнь на алтарь положить. Пусть нас загоняют после плена в Сибирь-матушку. И там люди, и на то предопределение. А ты, Ваньтя, не лезь, ради Христа, в пустоту, не ищи талана там, где не зарывал. Не в кармане он, а в душе. Никто не даст покоя и опоры, в себе найди. Вот Михаил тоже ищет в себе.

Михаил помолчал; что-то очень древнее вспомнилось ему: не то избенка в лесу, не то старик, схожий с пнем. И это его, а не немецкое. Русское.

Молодой едва выталкивал озябшим языком:

- Тут один вечор ходил вербовать в армию Власова. Освободим, говорит, Россию, немцев выпроводим долой, заживем частным сектором. Мне-то наплевать, какая там собственность, частная или общественная, я все равно не участник в паях.

- Кто же ты? Работал ведь? - сказал Михаил.

- В школе... Только, пожалуйста, политграмоту не вталкивайте в меня! Не приставайте с ножом к горлу, не вынуждайте считать Кумача выше Есенина, а драматурга Афиногенова мощнее Шекспира.

На другой день появился власовец. С подчеркнутой и потому особенно ненавистной Михаилу выправкой пристал к ним решительно:

- А вам некуда деваться, братья-славяне. В плену не помрете, дома упекут вас на Колыму в лучшем случае. Мы Родину не продаем. Окончится война, немцы уйдут к себе. Не знаю, какой строй установит народ, но знаю одно: колхозов не будет. Страна останется беспартийной на много лет. Мне жалко рядовых людей: они всегда страдали больше всех в религиозных войнах, в революции и контрреволюции.

Молодой с конопатыми ушами спросил удивительно вежливо:

- А теперь вы зовете нас стрелять из немецкого оружия в этих рядовых?

- Это ужасно. Но это недолго будет. Увидят наши нас - перейдут к нам. Иначе что же делать-то? Предлагайте, братцы. - И тут он перешел на шепот: - Германию нам не победить на этот раз.

Нервно сжимая пальцы, бородатый брат спросил:

- Так когда же мы Германию победим? - и похлопал по своей морщинистой шее. - Когда?

- Россия поднимется быстро, потому что за рынки ее, за ее симпатии будут драться и Европа и Америка. Золотым дождем польются займы.

Михаил шагнул к вербовщику, чуть согнув свою широкую, сильную шею.

- У тебя есть в России брат? - кротко спросил Михаил.

- Ну, допустим, есть. И что? - Офицер поднял брови.

- А если его убьют из немецкого оружия?