а людям зонтики добавил,

ну, добр художник, что возьмёшь…

и, по сему, мольберт узря,

я ускоряюся, друзья.

Где век стоял на пьедестале

последних кисти и пера,

иные слышатся печали

у крон и вод из серебра.

Мне краски – дань воображенья,

где флаги, молоты, серпы

и все пороки предвкушенья

единства своры и толпы…

Невозвратимы горизонты

искусств и женщин волшебства.

Невеждам – таинства ротонды,

что печи – венские дрова,

где баннер ближней автострады

во всю отеческую прыть,

торопит с первою наградой –

«Кусочек родины купить».

У вёрст, стихий и пауз стыков –

кувшинок тёплый разговор

и миллион зелёных бликов

в тончайший стелются узор,

в тишайший плеск плотвы и снасти,

где мошкара кружит, легка,

и в, осторожные от счастья,

приготовленья рыбака.

Где мир Морфеем полонён,

на целый берег первый он.

Его асфальт в туманах лета –

печали чистые пути…

Дышать ли поиском ответа

или надежды обрести

на возвращение к покою

из заповеднейшей глуши

планеты, избранной тобою

переселению души…

Как жаль, нам редко внемлют боги!

Так мало, в беге наших дней,

для двух сердец простой дороги

под самым светлым из дождей.

Ему хватило и мгновенья

увидеть в блике ледяном

земли пустой мироточенье

под лёгким ангела крылом,

где мхи щедры для осязанья

а холмы, близят небеса,

чтоб осмелевшие леса

своё почуяли призванье

и потянулись выше стать,

как, верно, мы должны желать.

Стихиям чуждым – волнорезы

заборы крохотных держав

и кровель рыжее железо,

и небо, пьяное от трав.

В поры полуденного зноя,

пусть, мало тени от сосны,

но всё блистательно-живое,

но, равно все, одарены

талантом радоваться дням

и сеновала простыням,

и разрешенью, до росы,

крутить песочные часы.

Он не иллюзии питает

средь безнадёги русских стуж,

а кисти белые бросает

на разобщённость наших душ…

И старой кладки виадуки

через разрывы берегов

любви протягивают руки

сердцам, не знающим оков.

Как покаянному псалму

мосты доверчивы ему!

И не лес, и не пруд,

и не заводь реки,

лазуритовых руд

самоцветы легки,

где усталым очам

всё туман и туман,

одиноким кострам -

утешенья обман…

Дерева, дерева

тихим светом горят

и плывут острова

золотые Плеяд,

этой гладью дыша,

в голубой глубине,

чья-то кисть, как душа,

отвечает волне.

Светлее неба полог сонный,

где луч, рассеянно багров,

увидит берег наклонённый

над колыбелями ручьёв.

Луна в туманные постели

опустит инеем рассвет

и тишину пошлёт Завет,

которой мы осиротели

вчера ли, годы ли назад,

где детства выбыл адресат.

На первоснежной акварели,

апофеозом простоты

палат уездных цитадели

и берега без суеты.

Вдали безжалостной столицы,

неонов, чуждых тишины,

смотреть божественные сны,

чинить прорехи на теплице

и плюнуть всем Аустерлицам

деленья… кресел и казны.

Торжок, как болеутоленье…

Мне, вдруг, почудился в тебе

блаженный ритм непротивленья

славянства мирного судьбе,

где ночь нашёптывает сказки,

а, день, исполнен куполов

и звониц, что чаруют краски

залётной редкости жрецов.

Ещё не слышен бич пастуший,

но, уж, заметны берега,

где я в плену прекраснодуший

терплю азартов жемчуга

и снасть, и кисть, что ближе нам,

где лодки грезятся волнам.

По небесам, как будто, рано

для утра с жаждою кистей

там, где прибрежные туманы

глядятся в зеркало дождей,

где топь и тишь, а термосок

хранит живительный дымок

из дома, где, ещё чисты,

ждут акварельные листы.

Часовню греет память лета,

старик, морозом обнажён,

там, где, снега, как форма света

сопоставления времён

веков и звонкой детворы,

что зимы наши напролёт

терзают валенками лёд

и мчатся с саночной горы.

Дай им, Господь, не старить сердца

или в рисунках мастеров

сберечь единственное детство

от жизни мелких катастроф.

Ему кричали: – Нужен третий!

Вон, тут, левее, до колен!

И, разве, есть цена на свете

за этот галлюциноген,

который вытянул народы

из городов с их барахлом

и пенит запахи природы

своим чарующим теплом!

Из нас бы каждый, заголяясь,

рванулся берегом налево!

Да, где уха, и «грязь – не грязь»,

и закусить – не надо хлеба,

но, у художника, контракт…

Развёл руками виновато

и мы любуемся закатом

его надежды на… антракт.

Вот он – наш вечный неуют,

как «Чайка» по диагонали -

На дальнем берегу – поют,

а, здесь, стреляются в финале.

Пуста Обломова кровать,

но тщетны муки вольнодума

без жажды души врачевать,

осатаневшие от шума.

И, пусть, свою – не навсегда,

до первой пропасти продажи…

Мелькнёт цена на вернисаже

и новый лист на грани льда,

где надлежит искать забвенья

и, быстро, вопреки себе,

писать предел уединенья

тропой забытого селенья,

как путь к неизбранной судьбе.

Мы, Бога спешные этюды,

торгуем вечности тепло,

где, даже если не светло,

нисходят ангелы, покуда

добру склоняется чело.

Где абрикосовые лета

и зимы белого руна

волною пурпурного света,

в туники лёгкие одета,

вдруг возвращается весна

согреть вазонные шкатулки

и бирюзу на мостовой

для приглашения к прогулке

между лучами и листвой,

для слов банальных и нежнейших

из поэтических вершин

между неспешностью мудрейших

и нетерпением машин.

За бездной века – витражи,