Хотя, говорят, это ошибочное утверждение.

Но спорить с самим собой и ведать притчи под это не хотелось – устал.

– Пришёл, увидел, победил. Оклад – баснословный космический. За границу поедем, ремонт сделаем, телевизор купим. Новый. Никакой выигрыш в лотерею нам не нужен.

Поцеловал её, она усмехнулась, снова скользнула на часы и, торопясь, принялась собираться.

Так и не привык к ней. Не реализовал её функцию ни в полной ни в полумере. А после возвращения с диспансерных территорий, сейчас, (будто с поля боя, пусть и волокло по этому полю безучастно), и она укоренилась – чуждым мне элементом всего окружения.

А ещё вдруг мне стало понятно – в «Первом завтра», в восемь утра, пробуждение будет решительным и беспрепятственным. Повторный поход до диспансера – осуществится без эксцессов. Возложенная на меня роль участника событий – будет сыграна на чувственное «браво». Потому что победа сегодня изменила меня. Усталость обветрила и притупила выступающие изломы навязчивых вскриков психозов-фаз.

Это позднее прошлое время. Некое 31 декабря такого года:

– Слышь, мужик, тебе его сейчас в зад затолкаю, фотоаппарат твой. Не нужен он мне.

– Два червонца, – папа оттопырил два пальца и сунул прохожему их прямо под нос.

– Иди домой.

– С радостью бы, да мне же сыну надо праздник устроить, – папа раззявисто и рьяно показал на меня, шатаясь, размахивая фотоаппаратом в коричневом футляре с длинной лямкой.

Зима выдалась тёплой. Оттого сырой и влажной. Хотелось домой, но домой без «пузыря» возвращаться папа не собирался, а его одного оставлять было нельзя – милиционеры трезветь заберут. Прохожий покосился недовольно. У него пакет, в котором – мандарины, бутылка шампанского, тонкая мишура.

– На, – прохожий сунул папе фиолетовую мятую купюру, взял фотоаппарат и ушёл, воспользовавшись папиным замешательством.

– Живём, старина! – папа потянул, оживившись, превратившись в самого счастливого на свете.

Мы подошли к таксистам. Там бумажка сменилась на бутылку и мне (передалось) легко и весело: будто праздник нового года спасён. Теперь (не знаю, как увязал) под осыпавшейся ёлкой, что украшена, будет традиционный подарок от Деда Мороза. Будет играть музыка, придут гости, потом разойдутся, конечно, после курантов. На полу будет лежать кожура от мандаринов и конфетти, мама с папой будут медленно качаться под тихую музыку, а как только усну – меня (с подарком) бережно перенесут с дивана на кровать.

Дома кроме мамы и рябого человека – никого не присутствовало. Они встретили нас вальяжным замечанием, что нас только за смертью посылать. С папой они распечатали бутылку, расселись на кухне, закурили, неприлично громко принялись смеяться и бездикционно плескать глупости.

Под наряженной ёлкой – пусто, но мне казалось, что просто ещё рано. Конечно, да, мне ли уже не знать, что Деда Мороза не существует, но подарок так или иначе должен был уже стоять (видел его в глубине пахнущего нафталином шкафа). Сел под ёлку и сунул в розетку вилку гирлянды. Немигающие цветные огоньки осветили комнату.

Из кухни раздавались сначала игривые, затем, переходящие в агрессивные, окрики.

– Дурак что ли? – с неприятной интонацией тянула мать, цедя сквозь зубы, – а? Сав-сем что ли?

По коридору, пьяно отступая спиной вперёд, защищаясь, заваливался папа. На него шла мать, размахивая кружкой. Кружка ударилась о стену, разлетелась на осколки. Острые зубы-края фарфоровых остатков.

– Э, ну вы чё, – рябой лыбился, самообманываясь, что всё происходит в шутку. Он вяло пытался оттащить мать от папы, который споткнулся и неуклюже упал на пол, оставшись вне поля моего зрения. Мать обернулась на рябого, полоснув воздух по дуге «розочкой». Тот отшатнулся, боясь порезаться.

Заметил с наваждением ауру эмоций: она, мать, это делала не потому, что ей это надо, а потому что она устраивала для этого рябого театральное представление!

Мать свалилась на отца (вне поля моего зрения) и визгливо ненавистно крикнула, как кислотой плеснула.

Папа, судя по звуку, спихнул её, встал. Он прошёл в сторону ванной. Мне было видно, как он оттёр с лица кровь и уставился на свою ладонь, испачканную в ней. И он, замечаю скоп эмоции снова: словно какой-то воин, гордился этой раной: с боя вернулся!

– Нормально ты? – рябой протрезвел.

Папа покорно мимолётно кивнул, раскачиваясь, вышагивая нелепо цаплей, ушёл в ванную.

– Да чё ему будет, борову? – заорала хабалисто откуда-то из коридора мать.

Рябой торопливо надел шубу и вышел из квартиры. Будто равнодушно, но (и это тоже мною безотчётно – замечено) испуганно бросив на меня взгляд. Щёлкнул автоматический замок, дверь заперлась, пришибленная сквозняком.

Слышалось, как в ванной слабо полилась вода.

Забрался на диван. Украшенная искусственная ёлка скрыла коридор, ограждая от него. Оглушающее безмолвие. Казалось – опасности из коридора меня не достать за этой преградой. Это ложно, но мне достаточно – успокаивало. Мои глаза закрылись. Укачивающее безмолвие. Слышался только шум воды в ванной, мерное дыхание мамы – так и уснула в коридоре, не вставая. Завоняло перегаром-пойлом вперемешку с кислым запахом еды, табачным дымом и чем-то металлическим. За стенами играла глухим рокотом, еле слышным мягкая музыка, задевая внутреннее, напевая как колыбельную.

Тёмной ночью (лишь огоньки гирлянд) разбудил весёлый песенный гомон в подъезде. Кто-то очень шумно играл на гитаре, ржал и повторял: «А поцеловать, дорогая?!».

Отстранённо шумела вода.

«А поцеловать?!».

Мать полушёпотом выговаривала сквозь сон в коридоре: «Поцелую тебе сейчас по морде».

Плохо, что праздник проходит не так, как надо.

Пересохло в горле. Выйдя в коридор, пройдя мимо едва открытой двери ванной, включил на кухне свет. Набрал из крана, залпом выпил, проливая на себя. Возвращаясь, посмотрел в щель: папа лежал, перегнувшись через борт чугунной ванны. Перед ним, на кафельной в квадратах стене – смазанные красные пятна абстракцией.

Войдя, потрогал его за плечо, отрешённо ощутил: это неправильно.

На дне, у слива эмалированной ванны – большая лужа крови вымывается тонкой струёй воды. Кровь густая и ссохшаяся на папиных коротких волосах, на лице, она пропитала рукав рубашки свекольным оттенком. Лицо папы – искажённое, восковое, пародия на того, гладкого, культурного красавца, с которым мы когда-то утром шли за букетом.

Это неправильно.

Лицо синеватое, темнеющее. Кукла, ненастоящее, подделка из геля, льда, пластилина, манекен.

Проходя по коридору в спальню, обходя осколки – коснулся теперь мамы за плечо. Она сонно привстала, глянула, будто не узнавая, щурясь от света из кухни, махнула: «Иди». С трудом встала, побрела на кухню, пошумела посудой, прошла обратно, остановилась, зашла в ванную и истошно завопила, повторяя:

– Помогите! Помогите! Помогите!

Из глубины нафталиново пахнущих недр шкафа достал упакованный куль подарка и прижал к груди. Подарок выдал неправдоподобное ощущение лёгкого облегчения и напудрил большей неискренностью произошедшее.

Здесь нет мягких стен, здесь битый кафель. Здесь нет весёлых в мании шутов. Здесь убегающие от тюрьмы; убегающие от обязательной службы в армии; слабеющие умом пенсионеры; бездомные; подростки с порезами на бледных бёдрах; здесь потерянные и недоверчивые к себе и всем; неугодные и одержимые в поисках примитивного упрощения больших Смыслов хаоса существований. Здесь потерявшиеся и рассыпавшие в прах нити осмысленного. Здесь поглупевшие, упростившиеся, оскотиневшие даже, выполняющие самый минимум функций живых существ без прерогативы управлять ими, вознестись над ними.

Мало тут интересных прописанных персонажей на самом деле – сплошная прозаика, сплошная обычная в своём – жизнь.

Но восприятие меняется, если понять, что одиозные вселенные – под увеличительным – уникальны.