Раскрыл тетради. Слипшиеся страницы. Забытые, но знакомые строки.

Обеление.

С долями сомнений.

Но кто сказал, что мы должны помнить и отражать голое положение вещей «как есть»? Мы можем помнить и то, что душе угодно.

Свернул тетради и положил в боковой карман.

Сел на подоконник, вытащил из внутреннего дешёвую коммерческую флягу, свернул невесомую крышечку – залпом отпил, запрокидывая.

Специально сюда тащил её, для празднования торжественности.

Жадные ненасытные зависимые глотки.

Резкая пощёчина ощущаемая.

Огненная вода, расширяй сознание! Делай супергероем и всепонимающим. Всетворящим и властителем мира, где мир – сам и все прочие, всё прочее кругом ничтожно мало! Уничтожай нейронные связи, дискредитируй! Унижай, но вздыби кверху! Толкай на сумасбродство, великую деятельность и, одновременно, парадоксальную индифферентность к происходящему!

Сладкая горькая вода.

Разлилось по пищеводу, в желудок, по кишкам горячее. Закружило голову, воодушевило, чётче стало в глазах. Тело взлетело над всем, ощутило себя übermensch, отвергло обвинения в моральном запустении.

Внизу – лоскуты карт. План здания – лабиринт, стрелки пунктира эвакуации художественные каллиграфические, насмехаясь, упираются идиотами в тупики.

Полёт.

Дыхание расширено, зрачки ловят больше света, тело готово к трансгрессии, игнорированию шумов, безразличию к огромному небу, в которое только падать и падать безостановочно.

Отчётливо пахнуло спиртом – остро, обонятельным окриком, реально.

Послышались резко голоса снаружи. Незрелые, высокие. В школьных формах, лет по десять им, весело лезли на поиски приключений к парадному входу. Бурно и задорно матерясь, по-детски несли глупую чушь.

Пора было брести домой.

Решил выйти с запасного входа у некогда приёмной администрации. По пути прикладываюсь к фляге. Скорее её прикончить – чтобы на обратном в несколько часов – протрезветь.

Ясно вспомнил наваждением, как очень много лет назад с Большим братом (такими же незрелыми с высокими) – полезли в ещё недостроенный корпус этого диспансера. Его строили долго. Из-за затяжного характера строительства и сопутствующих около проблем – выдумывались городские легенды. Большой брат их рассказывал весьма серьёзным тоном, пытаясь напустить важности испуга. Он говорил, что «психушку» не достроят, потому что рабочие бесследно пропадают один за другим. Во время работ, мол, к ним подходит врач-психиатр со свитой: двухметровыми санитарами за спиной. Они скручивают рабочих, вяжут к железным кроватям, вызывают безобразных медсестёр. Те вкалывают препараты и рабочие, под их действием ли, или почему ещё оказываются уже в отремонтированной и функционирующей больнице на полноценной роли пациентов. То ли в будущем, то ли в альтернативном мире – там, где никто не верит им. Их держат принудительно и продолжают авторитарно лечить. На мой вопрос, откуда же это известно, да и для чего это нужно, Большой брат отвечал, что один из рабочих убежал оттуда – и рассказал. А нужно это всё потому, что тот призрачный врач-психиатр чувствует за собой вину. Ведь на этом месте в старую войну, сто лет назад, был госпиталь для душевнобольных, он плохо лечил душевнобольных, а теперь вот, после смерти – так реабилитируется, «вербуя» новых пациентов в свою потустороннюю лечебницу и «излечивая» их уже вроде как по-настоящему.

Сделал последний глоток. Бреду к запасному выходу. Зелёная табличка на уровне лба. Надпись, выведенная грубым трафаретом: «Отдел кадров». Остановился, бросил флягу, зашёл в кабинет. Длинная стойка, вмурованная в стену. Облезлый, с ошмётками дерматина, уродливый казённый стул. Сбитый из прессованных опилок шкаф с парой распухших книг.

Запахло духами.

Женский голос в синем громко спросил:

– …вы откуда к нам?

Ещё Большой брат рассказывал о бесконечных катакомбах, что проложены под корпусами, соединённые друг с другом, ведущие к секретным помещениям. Попадая в них – теряешься в безумном лабиринте, не находя выхода – бродишь по ним до самой смерти. Рассказывал брат о помывочной комнате, в которую тяжело, но можно попасть, через узкие (как во снах клаустрофобные) лазы. В этой комнате есть большое зеркало, в нём отражаются все твои болезни: ты можешь увидеть повреждённые органы; подышав на зеркало – прочитать (будто кто по запотевшему написал с той стороны) дату своей смерти или описание своего сумасшествия. Там же стоит чугунная ванна, опустившись в которую можно получить бессмертие, богатство, излечение, но надо чем-то пожертвовать. А вот чем – не узнаешь, пока не вылезешь. Может, у тебя заберут часть тела; может, погибнут твои родственники; может, ты окажешься в прошлом; может, тебя все забудут.

Запах духов стремительно исчез.

Мимо кабинета отдела кадров – силуэтом школьник. Один, без прочих остальных. Тут же скрылся, топая пуганным бегом. Надо уходить.

Железная дверь неприглядная торцевая, опустившаяся – диагонально завалена, не открыть. Школьники загомонили, споря, у парадного. Решил обойти, не попадаться им на глаза. К лестнице (симметричная той, другого крыла, такая же непарадная), поднялся на второй этаж.

Конечно, никакого врача-психиатра мы с Большим братом не встретили. Катакомбы ограничивались единственным тоннелем от главного корпуса ко второму и в длину он был не более полсотни метров. Какая из комнат будет помывочной (ведь стройку не завершали) – неясно, узких лазов не наблюдалось. Была заброшенная стройка и всё. Большой брат тогда покурил с досады и предложил залезть на терриконы – «замочить» время. Мне казалось, что-то мы делали неправильно. И будь мы понастойчивей – нам бы открылись «потусторонние» тайны недостроенного психоневрологического диспансера.

Сейчас здесь снова – как в детстве – пустота. Она, правда, совсем иная – изнасилованная, испещрённая, потасканная и выпотрошенная. Бытовая, прозаическая.

Двадцать две ступени вверх даются под алкоголем непросто.

На втором этаже мне ясно-тихо услышалось: «Привет, старина. Как поживаешь?».

– И тебе. Привет.

Слуховые галлюцинации убедительны. Отзвук их раздаётся непосредственно внутри, поэтому они громче и сильнее обычных мирских голосов. Как бы вы ни понимали, что это всего лишь галлюцинация, что это пришлое, нереальное – вы слышите голоса очень отчётливо и эмоционально. Они воздействуют не только акустически, они воздействуют объёмно, на все чувства сразу. Они внушают нерушимое ощущение, что слышимое – это действительная истина. Авторитетно давят на вас, и вы не смеете им противиться, подвергать сказанное ими сомнению.

– Давно не заходил… – укоризненно сказал отец. Молодой, осанистый, гибкий и красивый. Живой. Он курил в форточку. Коридор сиял белым, дышал влажным – вовсю шёл ремонт.

– До сих пор путаюсь во временах, – обманчиво-глупо отшучиваюсь. – Мама тоже здесь? – спросил его.

– Что-то вроде больничного… Не место ей здесь, если честно, с её кашлем.

Мама померла от туберкулёза, так и не дождавшись конца тюремного срока. На миг весь второй этаж озарило сумрачным, вместо лика отца – стёсанные голые кости с отверстиями черепа.

– Не успел навестить? – снова живой здоровый отец выбросил бычок на улицу и плотно прикрыл дверцу – чтобы морозный холод не шёл, и шпатлёвка не пострадала.

– Не успел, – подтверждаю.

– Эх, старина, чего ж ты…

Тяжело, неудобно было ему объяснить перипетию внутренних загонов. Пусть и некомфортно сейчас было без досады слушать его «чего ж ты». Не ему осуждать. Так мне хотелось, так всё и прошло. Было и было.

– Вот именно – «было и было». Прощать надо уметь. Понимать и принимать. В жизни только это и остаётся.

– Отец, прекрати, – огрызнулся от него.

Помолчали. Ждали чего-то. Руки было некуда девать. Спросил, осматриваясь, чтобы в тишине не вязнуть:

– А вы всё не закончите?

– Почему? Заканчиваем… Зарплату задерживают – разбегаются калымить. А когда выдают – разбегаются пить и безбожно прогуливают. Замордованный комедийный круг получается, – он хрипло растерянно рассмеялся.