Но есть еще одна вещь, в которой я хотел признаться, и я могу это сделать лишь в письме, ведь сказать такое вслух я не вправе. Иголочка, я любил тебя все эти годы, и я обязан признаться тебе в этом, пусть даже и не лично. С ответственностью заявляю тебе, что если бы в моей жизни никогда не существовало Руби, то ты заняла бы ее место. Будучи джентльльвом, я не мог изменить памяти своей покойной жены и не мог позволить себе относиться к любому другому, как относился к ней. И при всем при этом ты, Эш, была бы самым достойным зверем, с кем бы я хотел связать свою жизнь, будь это позволительно с моей стороны.

Все эти годы на пресс-конференциях, на сцене или на публике я говорил — «Эш — мой близкий друг, и те, кто считает иначе, безбожно врет и заблуждается». В те моменты всегда врал лишь один зверь — и это я сам. Если бы существовало какое-то слово, которое описывает ту, что уже давно не друг, и лишь какие-то препятствия или детали не позволяют быть вместе с ней и любить так, как очень хотелось бы, то оно полностью подходило бы тому, кем я считал тебя все эти годы.

Мне очень тяжело писать эти строки, и, будучи в мире ином, я надеюсь, что ты поймешь их правильно и лишь улыбнешься, читая это письмо. Иголочка, все эти годы я был счастлив с тобой, но то место, что в моем сердце занимала Руби, не давало мне права говорить тебе больше, чем я говорил, и поступать иначе, чем я поступал. Просто знай — я любил тебя, и в тот момент, когда я это пишу, я уверен в этом столь же сильно, как и в том, что лучше моей Руби никого и никогда не существовало.

Возможно, тебе покажется, что я любил тебя как дочь, которой у меня никогда не было. Нет, я любил тебя не как дочь, а как взрослое, самостоятельное существо. Ни о каких отеческих чувствах речь идти не может, и я уверен в этом. Пока была жива Руби, я много раз мечтал о том, что у нас родятся свои львята, и я смогу посвятить свое время не музыке, а их воспитанию наравне с моей любимой. Но увы, мы понимали, что с нашим графиком наши детеныши вырастут несчастными, не видя нас дома по много дней подряд. Я подумывал о приостановке карьеры… но увы, было слишком поздно, когда я узнал о болезни Руби. После ни о каких львятах речи идти не могло. Я так и прожил многие годы, сожалея о том, что мы с Руби не успели оставить потомство. Повторюсь — я никогда не относился к тебе как к дочери.

Я прекрасно понимал, что я старше тебя на целых тридцать пять лет, и это было одной из нескольких причин, почему я никогда не признавался тебе в любви. Возможно, наступив на горло своему желанию оставить Руби единственным выбором на всю жизнь, я мог признаться тебе, что хочу быть рядом с тобой и любить тебя. Мне почему-то кажется, что ты бы сказала «да» — но я не хотел, чтобы ты, молодая и очень красивая дикобразиха, связывала свою жизнь с кем-то, кому по возрасту полагается пенсия и спокойные тихие вечера в загородном доме, а не веселая молодежная тусовка. Как бы я ни был близок к той невероятной и молодой энергии, что ты излучала, Иголочка, ты заслужила кого-то лучше, чем я. И когда ты нашла себе нынешнего мужа, с кем ты счастлива и по сей день — я понял, что он для тебя куда лучше, ближе и роднее, чем если бы я был на его месте. С ним ты будешь счастлива куда дольше, чем была бы со мной.

Просто представь. Я решаюсь и признаюсь тебе. Ты отвечаешь мне взаимностью. Возможно, какое-то время нам было хорошо вместе. А потом… я уже почти старик, а ты - все еще молодая, цветущая и красивая. Ты прекрасна и в сорок - а я уже развалина в свои почти что восемьдесят лет. А ведь прошло всего-то двадцать с небольшим лет. Разве это было бы для тебя хорошо?

Именно по этой причине я умолчал обо всем и был полностью доволен именно тем форматом общения, который устоялся у нас за эти двадцать с лишним лет. Кстати, я рад, что твой муж не был против нашей… связи. Знаю, он уважал мою личность — и я, в свою очередь, уважал его как того, кто делал тебя счастливой.

Очень прошу — никому не рассказывай об этом письме. Мне не стыдно за все, что я в нем написал, но я не хочу, чтобы остальные думали, что я прожил больше двадцати лет, обманывая себя, память Руби и тебя, ведь это было бы величайшей ложью на свете. Объяснять всем и каждому, что я имел в виду на самом деле — тяжелый труд, и тебе не нужно нагружать себя им, Иголочка. Моя любовь к тебе не была похожа на ту, что я испытывал к Руби, и объяснять остальным, в чем заключается разница, не имеет смысла. Я уверен, ты и сама знаешь, какой она была, не мне тебе объяснять.

Знай — хотя писать эти строки мне было очень тяжело, вся эта ситуация меня никогда не тяготила, и я никогда не разрывался на части из-за моих чувств к тебе. Я не говорил тебе все это лишь потому, что с моей стороны такие утверждения были бы непозволительны в адрес Леди. Ты заслуживала только счастья. И даже если бы я был в состоянии дать его тебе — я предпочел, чтобы ты сама нашла его, и я принимал в этом минимальное участие, помогая тебе лишь словом, советом или своим обществом — но не более того.

Я очень надеюсь, что когда не станет тебя, мы с тобой еще встретимся на том свете, и Руби будет очень рада тебя видеть… также, как и я.

Для меня было огромной честью и привилегией знать тебя, Иголочка, и быть рядом с тобой так много лет. Могу без преувеличения сказать, что ты оказалась вторым элементом, который наполнил мою жизнь окончательным смыслом после того, как я потерял все, что имел. Надеюсь, что и я по своим скромным возможностям принес в твою жизнь несколько теплых и приятных мгновений. Если ты, читая это письмо, согласишься с этим — значит, моя жизнь прожита не зря, и в тот день, когда я не прогнал тебя с крыльца своего дома и пригласил зайти внутрь, я принял одно из лучших решений в моей жизни.

Твой Клэй

И хотя Клэй очень просил Эш не плакать и не переживать, дикобразиха с трудом сдерживала слезы, дочитав письмо. Несколько капель упали на белый лист в стороне от текста, и Эш прошептала, сидя перед открытым чехлом:

— Клэй… почему ты мне ничего не сказал за двадцать пять лет?.. Почему? Мы бы общались совершенно иначе, знай я это все!

Приложив губы к письму, Эш поцеловала его и прижала к груди, закрыв глаза и глубоко задумавшись.

***

Клэя похоронили на кладбище Оук-Ридж рядом с Руби. Между их могилами поставили общий памятник, который изображал Клэя на сцене, опирающегося на гитару, и Руби, обнимающую его сзади.

Надпись на памятнике гласила:

Клэй Кэллоуэй 17.01.1966 — 29.07.2046

Руби Кэллоуэй 26.10.1967 — 29.07.2006

Ты разбила мои узы

После смерти Клэя Эш, строго следуя просьбе покойного, никому не сообщала о факте существования письма. Но это уже совсем другая история…

========== Эпилог ==========

После похорон Клэя Кэллоуэя Эш оказалась на перепутье. Она даже не могла себе представить, что все эти годы, оказывается, Клэй любил ее, как взрослую и красивую дикобразиху - и при этом настолько тщательно скрывал это, что сама Эш начинала верить в то, что Клэй не испытывает к ней ничего, кроме дружеских чувств. Много раз за неделю после смерти льва Эш размышляла о том, правильно ли поступил Клэй, умалчивая о своих чувствах в течение четверти века - и как бы она поступила, если бы ей было об этом известно с самого начала. Но несмотря на все свои переживания, Эш признавала, что решение Клэя оказалось максимально мудрым - не имея отныне возможности узнать, каким бы были ее отношения с Клэем, случись они в реальности, дикобразиха была уверена в том, что ее нынешние отношения с мужем сложились как нельзя лучше. Возможно в этом был скрытый гений мудрого льва, решившего не мешать Эш искать свое счастье и обладать им куда дольше.

С одной стороны, Эш несомненно переживала по поводу смерти Клэя — ведь в последние четверть века Эш, даже будучи счастливо замужем, все равно чувствовала духовную близость с личностью Клэя и любила проводить время в его обществе. Даже если бы Эш никогда не знала об истинных чувствах Клэя, она бы все равно была рада тому, как они часто общались и сколько всего пережили. Прекрасно зная, что Клэй не позволял себе ничего предосудительного в адрес Эш, ее муж не был против их встреч и сам относился к личности льва с большим уважением, приветствуя их общение.