***

Горная тропа. Ночь истончилась, темнота перевалила за край, начинается утро. Ходжа Насреддин плетётся по тропе. Он связан тяжелым арканом, на голове мешок. Конец аркана привязан к луке седла Вожака, который едет первым. За ними едут оставшиеся двое воинов. Один из них, Фируз, давно уже едущий с закрытыми глазами, от истощения теряет сознание и мешком сваливается с лошади. Все останавливаются. К упавшему воину подбегает его товарищ, Ибрагим. Пощупав пульс, обращается к Вожаку.

– Господин, можно дать ему воды?

Вожак отрицательно качает головой.

– Оставь воду лошадям.

– Он умрёт, если не дать ему воды.

– Ты знаешь, Ибрагим, мы дали обет, поклялись на Коране, что не будем принимать ни воды, ни пищи, пока не доставим Ходжу Эмиру…

– Я помню, Пёс, но мы не дойдём.

Вожак поворачивает маску в сторону, показывает плетью на коня.

– Кровь не пища и не вода.

Пожилой воин вытаскивает кинжал, приставляет его к шее своего коня и делает надрез. Подставив деревянную чашку, набирает в неё кровь. Конь испуганно ржёт и переступает копытами. Ибрагим успокаивает его, шепчет:

– Потерпи, друг… Я немного. Фируз не должен тут умереть.

Пологие холмы возле Города, солнечное утро, горная дорога, снежные вершины на горизонте, с которых стекают вниз белые и пушистые, как хлопок, облака. Воздух чист и прозрачен, наполнен пением цикад, жужжанием насекомых и густым, вязким запахом диких горных трав. Мы видим пчелу, сидящую на цветке, она шевелит своими прозрачными крылышками и тыкается лапками и усиками в каплю росы на сиреневом колючем бутоне.

Если быть внимательным и неторопливым, если кроме интереса к собственной персоне проявить его к окружающему миру, то мы увидим, что жизнь во всяких проявлениях наполняет эту траву и землю. Но человек от своего рождения так устроен, что не может увидеть всего. И виной тут не только устройство его зрения, которое показывает только то, что его глаза способны зафиксировать. Виною тут внимание, которое обычный человек не может собрать в узкий, всё рассекающий луч, прорезающий время и пространство. Внимание человека всегда расплывчато и неустойчиво, а любая концентрация стоит огромных сил и умения владеть своим сознанием. Сознанием, которое проявляется с опытом и годами неустанных поисков и занятий. Просто так оно не возникает и не даётся.

Недаром какой-то мудрец в какой-то очень далёкой тёплой стране однажды сказал, что, будь люди внимательнее, смогли бы управлять этим миром. Мудрец понимал, что говорит в пустоту, что люди, даже слышавшие его фразу, не поймут, о чём он говорит, и будут и дальше считать его чудаком, оторванным от мира. Поэтому мудрец был одинок и мечтал лишь об одном, всё-таки разбудить хотя бы ещё одного человека.

Да, забыл вам сказать, что этот мудрец считал, что все люди на земле спят и проводят свою недолгую жизнь во снах. Как же разбудить их, как помочь, и стоит ли вообще это делать, если они даже не понимают, подобно слепым щенкам, что вокруг существует что-то большее, чем их восприятие.

– Наверное, это можно сделать, – думал мудрец, – не зря же в мою голову пришли эти мысли? Но тогда они уже не будут людьми, а станут теми, кого сами называют богами. Нужно ли это им?

***

Но, друг мой, мы снова отвлеклись, вернёмся же к нашей истории.

Мы слышим, как кто-то вдалеке едва слышно напевает песенку. Поёт так, что мы не можем разобрать всех слов.

МУЖСКОЙ ГОЛОС:

…Еду я и напеваю,

И печали я не знаю.

Я пою цветам и птицам,

Я пою прохожим лицам,

Камню, дереву, траве —

Сколько строчек в голове!

Перекрывая песенку, звучит голос Девочки:

– Не знаю, слышишь ли ты меня? Но я расскажу тебе о том, как Ходжа Насреддин спас от смерти хорошего человека. Сама, конечно, я этого не видела, я ещё маленькая, но люди рассказывали. А люди врать не будут. Вот, послушай… Направляясь в Мекку, Ходжа Насреддин заехал по пути в один Город, где его ещё никто не знал…

Голос успокаивает, его ритмичность и мелодика живых интонаций пробуждают глубины сознания, завораживают слушателя, открывая перед ним доселе невиданные, яркие и живые картинки.

… Мы видим, как на вершину пологого холма неторопливо взбирается ослик, неся на спине напевающего себе под нос худощавого человека. Это Ходжа Насреддин. Он поет бесконечную, как дорога, песенку, которая сама льется через его сознание и сокращает длинный путь:

Сколько в этом мире счастья:

Ночь ли, день, жара, ненастье…

Понял я давным-давно —

Жизнь прекрасна всё равно!

[1]

Взобравшись на холм, Насреддин прекращает петь и, спешившись, подходит к священному дереву с разноцветными ленточками на ветвях.

Это засохшее, с перекрученным стволом и корявыми колючими ветками дерево, которое, если верить слухам, давным-давно, ещё когда Город в долине был всего лишь маленьким аулом, посадил проходивший мимо тех мест святой Ахмад. Говорят, что он полил его собственными слезами, но кто в это поверит кроме тех, у кого погибла любимая, как у него самого? Только охваченные лихорадкой влюблённые, приезжающие сюда, чтобы привязать ленточку в надежде получить благословение Ахмада, или отчаявшаяся женщина, не желающая оставаться вдовой и уже который год ждущая своего мужа, отправившегося в военный поход. Или все те, кто не знает, как устроен этот мир, и верит, что молитва, подкрепленная узелком привязанной к дереву ленточки, может однажды исполниться.

– Глупые люди, – скажете вы, – никакой святой вам не поможет. Только вы сами. Но вам не до этого, вы заняты каждодневными делами, суетой, из которой складывается вся ваша такая короткая жизнь, – и вы спокойно проедете дальше, потому что правда будет на вашей стороне. Правда, но не Истина.

Легкий ветерок шевелит лентами, делая дерево волшебно-живым. С вершины холма взору Насреддина открывается просыпающийся в долине Город. Даже отсюда, из далёкого далека, видно, что город живой – отовсюду, над плоскими крышами глиняных домов поднимаются дымки спрятанных внутри очагов, ещё горят не погашенные с ночи уличные фонари и пролетают стаи городских птиц, ищущих себе пропитание. Блестят под утренними лучами бирюзовые купола мечетей, радуют глаз уносящиеся ввысь минареты и сверкает великолепием дворец местного властелина, построенный из белого, слепящего на солнечном свету камня.

Насреддин гладит ослика между ушами, поправляет съехавшую упряжь.

– Ты видишь, глупое животное, какой там внизу красивый город? Наверное, Бухара, или сам Багдад? Как думаешь? Впрочем, какая нам разница? Там наверняка полно сладкого овса и вкусного плова… Но мы же торопимся, верно? И, скорее всего, проедем мимо… У нас с тобой так много важных, неотложных дел, правда же, мой друг?

Осел возмущённо вскрикивает и топает копытом. Его переднее левое копыто лязгает болтающейся подковой.

Насреддин вздыхает:

– А!.. Конечно, я понимаю. Тебе надо сменить подкову. Ну, ты придумал, хитрец. Что ж, хоть ты и не хотел, а придётся заехать в Город…

Осел понятливо ржёт, кивает ушами и первым начинает спускаться с холма. Его хозяин идёт следом. На ходу он продолжает говорить:

– …Лишь бы это был не Хорезм, ты же помнишь, там нас обещали повесить. И не Самарканд, там с нас обещали содрать шкуру… И не… – (Осёл орёт.) – Не ори! Хватит! Всё равно на всех нас не хватит, друг мой, даже с твоим хвостом. Мир такой маленький, что нам совершенно некуда идти. А всё ты, сын Иблиса, тебя везде узнают, а с тобой заодно и меня. Смотри же, внук шайтана, ни во что не ввязывайся хотя бы на этот раз! Заедем ненадолго, поменяем подкову, и всё! Ты понял меня?

Ишак фыркает и прибавляет ход. Донёсшийся со стороны Города ветерок буквально сводит его с ума, источая из себя запахи вкусной пищи, мытых откормленных ослиц, пряностей и домашнего уюта.