— А я нот сейчас проучу тебя за наглость! — вскричал Мариус, бросаясь на нищего.

Как только послышался шум борьбы, Милетта, которая до тех пор недвижно стояла на коленях, закрыв лицо руками и не подавая других признаков жизни, кроме рыданий и нервной дрожи, сотрясавшей ее тело, — Милетта вышла из оцепенения, в которое она была погружена.

— Мариус! Мариус! — вскричала она. — Во имя Господа, не поднимай руку на этого человека. Сын мой, прошу тебя, заклинаю тебя, приказываю тебе! Этот человек, Мариус, священ для тебя!

Бедная женщина едва внятно выдохнула последнюю фразу, и силы оставили ее; руки, в умоляющем жесте протянутые к сыну, безжизненно упали вдоль тела, туман заволок ей глаза, и, потеряв сознание, она навзничь упала на песчаную дорожку.

Но боровшиеся не могли ее услышать; с первых же минут драки Мариус, будучи сильнее своего противника, вытолкнул его за ограду сада, и оба, упав, покатились в дорожной пыли.

Когда сын Милетты смог наконец высвободиться из рук нищего, старавшегося подмять его под себя, он вернулся в сад и нашел свою мать лежавшей без чувств.

Он поднял ее и отнес в дом.

Однако он не позаботился о том, чтобы закрыть за собой калитку, и раньше чем он успел повернуться к нищему спиной, тот бесшумно открыл ее и проскользнул в сосняк, тень которого, вследствие темноты, постепенно окутывавшей землю, создавала ему укрытие, вполне достаточное для того, чтобы быть незаметным как из шале Мадлен, так и из домика г-на Кумба.

К тому времени, когда Мариус шел к деревенскому домику, неся на руках свою мать, лишившуюся чувств, г-н Кумб еще не вернулся домой.

Мариус бережно положил Милетту на широкий диван, служивший ей кроватью, и попытался привести ее в чувство.

Прошло несколько минут, и Милетта открыла глаза; но в первый миг она подумала не о сыне: судорожно сотрясаясь всем телом и громко стуча зубами, она быстро окинула комнату взглядом, исполненным ужаса. Бедная женщина кого-то искала там и в то же время трепетала от страха при мысли обнаружить его.

Убедившись, что кроме Мариуса в комнате никого нет, она приложила руку колбу, словно пытаясь все вспомнить, и, когда недавняя сцена ясно и отчетливо возникла в ее памяти, слезы с новой силой хлынули у нее из глаз и рыдания ее возобновились.

— Вы приводите меня в отчаяние, матушка! — воскликнул Мариус. — Все происходящее кажется мне каким-то сном. Я пытаюсь понять, что же могло до такой степени расстроить вас, но у меня это никак не получается.

— Десница Господня! Десница Господня! — повторяла Милетта, словно разговаривая сама с собой.

— Придите же в себя, матушка, умоляю вас! Успокойтесь!

— Десница Господня! — снова произнесла бедная женщина.

— Так вы хотите, чтобы и я потерял рассудок? — спросил молодой человек, хватая себя за волосы. — Откройте же мне эту тайну. Почему вы так дрожите, возлюбленная моя матушка? И о каком проступке вы только что упоминали? Каков бы он ни был, я выдержу вместе с вами его груз; даже если речь идет о позоре, я разделю его вместе с вами и не стану боготворить вас меньше. Скажите, матушка, почему вы встали передо мной на колени, когда этот презренный негодяй своим появлением прервал наш разговор?

Упоминание о нищем только усилило и без того ужасное состояние Милетты: она сложила руки и в порыве невыразимого отчаяния подняла их к Небу.

— Почему ты это позволил, Господи? Почему ты это позволил? — воскликнула она. — А ты, мой бедный сын, что же ты наделал!

— Чем вы так сильно озабочены, матушка моя? Я прогнал нахального бездельника, который в благодарность за помощь, оказанную ему мной, не побоялся оскорбить вас, вот и все. Полноте! У нас с вами остается слишком мало времени для разговора. С минуты на минуту может вернуться отец. Поторопитесь, матушка, открыться мне, и я вас утешу; поторопитесь рассказать мне, что произошло, и я буду страдать вместе с вами. Говорите же!

— Ах, ты не знаешь, чего это стоит матери, когда ей приходится краснеть перед собственным ребенком. Скажи мне об этом человеке, что был здесь, об этом несчастном: что с ним сталось?

— Да не все ли вам равно? О вас, а не о нем идет речь, матушка.

Милетта ничего не ответила; она спрятала лицо, пригнув голову к коленям.

Молчание бедной Милетты усиливало тревогу молодого человека и удваивало его сомнения. Он ничуть не преувеличивал испытываемого им уважения и нежности к той, которой он был обязан своим появлением на свет. Будучи серьезнее и вдумчивее большинства своих сверстников, он мог по достоинству оценить благородство ее жизни — такой скромной и смиренной; он восхищался матерью и подражал ей в стоической безропотности, с какой она покорялась переменчивому нраву того, кого он считал своим отцом, и в ангельской кротости, с какой она сносила его причуды. Милетта была для собственного сына святой, достойной всеобщего поклонения; он совершенно не представлял, что же могло столь сильно взволновать ее душу, до сих пор такую безмятежную и чистую.

Но, когда он столкнулся с ее упорным молчанием, заговорив о нищем, когда он вспомнил, какое сильное впечатление на мать произвело появление его, ему на память пришли слова, долетевшие до его слуха во время драки с нищим, и он начал думать, что этот человек вполне может быть в каком-то отношении причиной бед, угнетавших Милетту, и, испытывая нечто вроде безотчетного стыда, не стал более расстраивать ее.

Он присел на краю дивана, взял ее за руку, и в течение нескольких минут, не вымолвив ни слова, они сидели неподвижно.

Несчастная женщина первой нарушила молчание, ставшее тяготить ее.

— Так, значит, ты не первый раз встречаешь этого человека? — спросила Милетта дрожащим голосом.

— Нет, матушка, однажды я нашел его среди скал.

И Мариус рассказал матери о том, что сделал для нищего во время первой встречи с ним, умолчав об участии мадемуазель Риуф в этом акте милосердия и о ее присутствии на том мысе.

— Бедняга! — прошептала Милетта по окончании его рассказа.

— Разве вы его знаете, матушка? — трепеща спросил Мариус.

Минуту жена Пьера Мана колебалась; затем она собрала все свое мужество, но его не было достаточно, чтобы преодолеть страх, внушаемый ей необходимостью сделать это признание, и она отрицательно покачала головой.

Мариус не мог поверить, чтобы из уст матери исходила ложь; он с облегчением вздохнул, как будто с души его сняли тяжелый груз.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал он, — поскольку то, что произошло сегодня, подтверждает мои подозрения, родившиеся на днях, и я теперь совершено убежден, что, спасая его тогда, я оказал обществу плохую услугу…

— Мариус!

— … так как этот мнимый нищий просто бандит…

— Мариус!

— … готовящийся совершить какое-то новое преступление!

— О, замолчи, замолчи!

— Почему я должен молчать, матушка?

— О, если бы ты только знал, кого ты поносишь! Если бы ты знал, кому ты адресуешь эти бранные слова! — словно безумная повторяла Милетта.

— Матушка моя, что это за человек? Скажите, кто он: это необходимо. Поскольку речь идет о нашей чести — о том единственном, что я имею полное право защищать; это право позволяет мне приказывать, и я приказываю.

Затем, испугавшись оцепенения, охватившего Милетту при звуке его голоса, обычно нежного, а сейчас ставшего суровым и угрожающим, он продолжал так:

— Нет, я не приказываю вам; разве мои мольбы и слезы ничего не значат для вас? Я плачу и умоляю вас. Теперь я встаю перед вами на колени и заклинаю вас, моя матушка. Объясните же мне, по какой ужасной воле случая могли возникнуть какие-то отношения между вами, такой благоразумной, честной и добродетельной, и им, этим отвратительным типом!

— Ты узнаешь все, сын мой, но еще раз умоляю тебя — помолчи, не говори так. Совсем недавно ты сам мне сказал: «Мать — это Бог для сына: как и он, она непогрешима». Так вот, Мариус, ты должен посочувствовать нищете этого человека и облегчить ее; ты не имеешь права обращать свой взгляд на ошибки, которые он мог совершить; ты обязан простить ему его преступления, и, как бы отвратителен он ни был для всех, для тебя он должен оставаться святым, ибо этот человек…