Бывший грузчик не мог обладать подобием тени, не думая о том, чтобы извлечь из нее всю возможную прибыль. И потому он установил в этом сосняке скамейку, хотя задача эта была не из легких, поскольку самые высокие сосны являли собой точную копию зонтика с воткнутой в землю ручкой. Тем не менее, достаточно пригнув голову и подобрав под себя ноги, можно было сесть на эту скамейку. Положение сидящего нельзя было назвать самым удобным, но поскольку в целом, за исключением места под смоковницей (его г-н Кумб оставлял для себя), это был единственный уголок с подобием тени, и поскольку с этой скамейки, расположенной в двух шагах от решетки ограды, видны были редкие прохожие на дороге, у Милетты, не избалованной своим хозяином развлечениями, выработалась привычка приходить сюда каждый день и чинить здесь домашнее белье.
Как только Милетта в задумчивости заняла свое излюбленное место, она увидела подходившего к ней Мариуса и сразу почувствовала, как нарастает ее тревога; две большие слезы навернулись ей на ресницы, затем медленно покатились по щекам, ставшим еще бледнее из-за ее страданий; она взяла сына за руки и, задыхаясь от волнения, не в силах произнести ни слова, знаком предложила ему сесть возле нее.
Под воздействием печали, владевшей им в эти минуты, Мариус был еще более, чем и обычных обстоятельствах, восприимчив к печали своей матери, и он стал умолять ее доверить ему причину ее горестей.
Вместо ответа Милетта бросилась ему на шею и с мольбой и отчаянием крепко обняла его.
Мариус продолжил настаивать с новой силой:
— Что с вами, матушка? Сердце мое разрывается, когда я вижу вас в таком состоянии. Бог мой, ответьте же, что с вами случилось? Если я своим поведением заслужил ваши упреки, то почему же вы опасаетесь адресовать их мне? Вы учили меня быть послушным по отношению к тем, кого любишь, а сомневаться в том, что я вас люблю, означает огорчить меня больше, чем могли бы огорчить меня ваши справедливые укоры. Не обидел ли кто-нибудь вас, матушка? О! Назовите мне его имя и вы найдете во мне человека, готового защитить нас и наказать его, как я поступил в случае, когда дело касалось моего… вернее, нашего благодетеля. Полноте, матушка, ну не плачьте же, ваши рыдания разрывают мне душу! Я бы предпочел видеть, как капля за каплей убывает моя собственная кровь, чем видеть слезы, вытекающие из ваших глаз! Так вы не любите больше своего сына, раз не считаете его достойным вашего доверия? Разве можно что-то утаить от того, кого любишь? Разве не должно делиться с ними и радостями и горестями? Знаете ли, матушка, что у меня тоже есть секрет, и вы не поверите, насколько сильно он меня тяготит, ведь я не могу поделиться им с вами. Но, будь что будет, я расскажу вам о нем, я доверю его вам, чтобы подать пример и чтобы вы больше не боялись своего сына и могли всегда рассчитывать на сохранение им тайны и на его сыновнюю преданность.
Милетта слушала, но не слышала его слов; до ее слуха доходило лишь выражение сыновней любви, и эта мелодичная музыка доставляла ее душе сладостные ощущения; однако в мыслях ее была такая путаница, что она и не пыталась уловить смысл его слов.
— Дитя мое, мое дорогое дитя! — воскликнула она. — Поклянись мне, что, как там ни будет, ты не станешь проклинать свою мать; поклянись мне, что если ты осудишь ее, если ты заклеймишь ее, то твоя любовь защитит ее; поклянись мне, что твоя любовь навсегда останется со мной, поскольку это мое единственное достояние, и никогда прежде, вплоть до этого часа, я не чувствовала, чтобы ему угрожала опасность. Я хотела бы умереть! Боже мой! Я хотела бы умереть! Умереть, да что тут такого?.. Но потерять любовь того, кого я носила под своим сердцем, плоть от плоти моей, кровь от крови моей — невозможно! Нет, Господь не допустит этого!.. Успокойся, Мариус, сейчас я все расскажу, — продолжала несчастная женщина, трепеща и помертвев от страха, — я расскажу, ибо невозможно, чтобы ты перестал меня любить; сейчас я все расскажу.
— О, ну же, говорите, матушка! — ответил молодой человек, бледный и взволнованный не меньше своей матери. — Что же случилось, о великий Боже?! Как вы только могли предположить, что я перестану почитать вас как самую достойную из женщин, перестану лелеять вас как самую нежную из всех матерей? Вы заставляете меня трепетать в мой черед; рассейте же как можно скорее мои тревоги. Какой бы проступок вы ни совершили, разве вы не останетесь для меня матерью, а мать для своего сына, так же как Бог для людей, непогрешима, не так ли? Да нет, не может быть, чтобы вы, разъяснявшая мне законы порядочности, учившая меня почитать честь, сами были лишены того и другого. Ваша совестливость вводит вас в заблуждение; расскажите мне все, и я вас утешу, расскажите, и я вас успокою; говорите, говорите, матушка, — я умоляю вас об этом!
Милетта слишком переоценила свои силы: рыдания душили ее, не давая ей говорить; единственное, что она смогла сделать, — это броситься на колени перед своим сыном, все, что она могла произнести — это слово «Прости!».
Увидев мать на коленях перед ним, Мариус порывисто обнял ее и поднял.
При этом он повернулся спиной к садовой калитке, к которой Милетта была обращена лицом.
Внезапно глаза ее невероятно широко раскрылись и оцепеневшим взглядом она стала растерянно смотреть в сторону улицы, затем протянула руку, как бы желая отогнать жуткое видение, и одновременно испустила страшный крик.
Мариус испуганно обернулся; при этом край его одежды коснулся одежд человека, который, тихо отворив калитку, входил в нее.
В этом человеке Мариус узнал того самого бродягу, кого он вместе с Мадлен спас от верной гибели среди скал; в руках тот держал шляпу, лицо его выражало притворную покорность, характерную для людей его ремесла; тихим голосом он произнес избитую фразу, с какой нищие просят подаяние.
Мариус решил, что единственной причиной испуга его матери стала неожиданность, с которой появился этот безобразный нищий.
— Убирайтесь прочь! — резко крикнул он ему. Однако и нищий тоже узнал его: милостыня, поданная молодым человеком во время первой их встречи, казалось, дала тому не только уверенность в том, что он получит ее вновь, но и изрядную наглость настойчиво требовать ее. Он натянул на голову шляпу, и по лицу его, которому он так старался придать благостное выражение, пробежала легкая тень дерзости.
— Эх, черт возьми, — воскликнул он, — так два старых знакомых не расстаются!
— Ах, Боже мой, Боже мой, ты безжалостен в своем правосудии, — промолвила Милетта, ломая себе от отчаяния руки.
— Да уйдешь ты отсюда или нет, несчастный? — закричал Мариус и, схватив нищего за шиворот блузы, с силой стал трясти его.
— Э, поосторожнее! У меня нет, как у вас, одежды на смену. И если я считаю необходимым не уходить отсюда, то лишь потому, что не люблю, когда надо мной насмехаются, вот и все.
— Чего вы хотите? Ну же, говорите! — вновь заговорил Мариус, надеясь таким образом быстрее отделаться от назойливого нищего. — Ну, на что вы жалуетесь?
— Я жалуюсь на то, что прекрасная мадемуазель, с которой вы так прогуливались две недели тому назад возле косы, так вот, она посмеялась надо мной, как марсовой над сухопутным солдатом; я явился к ней в дом, то есть поступил согласно ее же собственному распоряжению, и только я открыл дверь ее конторы — признаться, богатой конторы, и это доказывает мне, что вы не зря дорожите прогулками с ее хозяйкой, — как наткнулся на ее служащих, выгнавших меня на улицу словно какого-то оборванца, у которого на роже написано, что он вор. Так с людьми не поступают!
— Возьмите, — сказал Мариус, вытаскивая из кармана монету. — А теперь уходите отсюда!
— Речи вашей барышни обещали побольше, чем стоит ваша монетка, — заявил нищий, пренебрежительно вертя милостыню в руке.
— Негодяй! — воскликнул Мариус, сжимая кулак.
— Э! Что это с вами, ведь я все-таки выражаю вам свою благодарность, — произнес нищий с присущим ему бесстыдством, — вы гораздо любезнее, когда ухаживаете за юной особой, чем когда спорите со старухой; впрочем, это само собой разумеется. Не думайте только, что я на вас обижаюсь, а доказательство этому следующее: если вы, как я полагаю, собираясь жениться на малышке, вынуждены дать расчет прежней любовнице, к чему вы и приступили к моменту моего прихода, то я позволю себе закончить похвалой в ваш адрес, коль скоро все это вам так надоело.
