– Ты серьезно? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Убери руку, – напряженно сказала она. – И вообще выброси эту мысль из головы.

– О’кей. Ты сегодня не в моем вкусе, – подчиняясь, кисло сообщил Костик. – Попробуй подкатить завтра. Только не забудь.

– Непременно. Вон дверь. Ноги – лучшее средство ухода.

– А сценарий про Андрея Юрьевича что ли?

Она не ответила. Костик вышел.

Во время их разговора Андрей Юрьевич и Мотя в гостиной пили кофе. Мотя, уткнувшись в блокнот, яростно вычеркивал из своих заметок какие-то пункты и добавлял новые. Его раздражал пустой день. Он был стреляный волк и понимал, что не все и не всегда в жизни складывается в их пользу, он привык к штурмовщине и халатности на работе, способен был нагнать сроки, работать с полной отдачей сверхурочно, но сейчас он еще и ревновал Яну Львовну. Дело близилось к вечеру, куда она исчезла?

– Видел я твое фото, старичок, – сказал он вдруг глухо, не поднимая головы. – Ну то, есенинское. У Яны в материалах. Гимнастерка там у тебя… не солдатская, что ли. Это ты кому хочешь заливай, только не мне. Ты же тут офицером служил! Ну, колись, Юрьич, пока никто не слышит.

Андрей Юрьевич молча кивнул. Неохота было врать в глаза, да и дело было давнее.

– В разведке?

– Нет. В штабе.

– Это все равно. Как узнали о твоих шашнях с местной, сразу взяли в оборот?

– Да, – вздохнул Андрей Юрьевич. – Скрутили в двадцать четыре часа и на десять лет в уссурийскую глушь служить отправили. «Прощай» сказать не дали, разрешили только записку передать. Время было такое. Кругом враги.

– Дураки! – сказал Мотя. – И ты, старый, дурак, если до сих пор так рассуждаешь.

– Ну, какой есть, – сухо, с достоинством ответил Андрей Юрьевич. – Я вам не навязывался.

– Не жалел что карьеру просрал?

– Не жалел.

– Такая, значит, была любовь?

Он отвел глаза и сказал:

– Завидую тебе.

Андрей Юрьевич посмотрел на него и решился.

– Темните вы что-то, за олуха меня держите. Старуху подсовываете. Где Марта? Где Карел?

Мотя рассмеялся. Покрутил шеей, словно искал что сказать.

– Лично я не темню, мне с этого навару никакого. Увидишь ты своего Карела. Завтра по плану его снимать будем, вашу встречу. Если Яна ничего не изменит, но это, наверное, вряд ли. Ради этого приехали.

Он посмотрел в окно. Уже темнело.

– Где ее черти носят?

Черти носили Яну Львовну неизвестно где почти до часу ночи и вернули веселую, пьяненькую, счастливую, с целой флешкой отсканированных семейных фотографий пани Бржизы, с которой она поладила, как с родной матерью. Это была ее работа, и справлялась она с ней блестяще. Лично ей не казалось, что день был потерян. Про то, что от нее хотела старуха она не распространялась.

В шесть утра мягкая чешская осень вдруг напомнила о себе холодным проливным дождем и неожиданно поднявшимся яростным ветром. Полчаса длилась эта возмутительная вакханалия погоды, во время которой температура упала с плюс девяти до плюс пяти градусов, а небо заволокло сплошной белой пеленой. Золотая осень превратилась в серебряную. Затем ветер стал стихать. К восьми часам снова распогодилось и в разрывы облаков выглянуло солнце. Все это время Андрей Юрьевич с тоской глядел в окно, сидя на подоконнике. Курил, безбожно прикуривая одну сигарету от другой. Сердце в страхе сжималось, на душе было невыносимо тяжело. Завтрак он пропустил, боясь, что желудок вытолкнет его обратно. Его прошлая решимость после встречи с пани Магдаленой куда-то испарилась. Предстоящая встреча не радовала. В комнате плавали клубы дыма. Вошел Мотя, взглянул на тарелочку, полную окурков, на пустую пепельницу рядом, морщась, отогнал от лица дым и вышел, ни слова не сказав. Вернулся с камерой и стедикамом, молча стал снимать. Снял тарелочку с окурками, сделав на нее камерой наезд. Потом спустился вниз и со двора снял Андрея Юрьевича в окне второго этажа. Тоску как рукой сняло, Андрея Юрьевича затрясло от злости, потому что своей дебильной съемкой Мотя превратил его в артиста, играющего тоску на камеру. Его глубоко личные душевные переживания сразу сделались ненастоящими. А когда к тому же Яна Львовна пришла проверить ему пульс и принесла наверх чашку кофе, он совсем взбесился и закричал, чтобы его оставили в покое, перестали заниматься своей сраной показухой и что он вообще никуда с ними не поедет.

Выехали они в десять. Второй день съемок был у них расписан по минутам. Встреча с Карелом была назначена на тринадцать тридцать, но зачем-то до этого Мотя хотел непременно снять здание американского консульства в Праге, а Яна Львовна договорилась записать короткое видео-интервью с известной чешской журналисткой и старой диссиденткой, не имеющей никакого отношения к их с Карелом истории.

На время этой последней, совсем уже непонятной Андрею Юрьевичу проволочки его под присмотром водителя отправили коротать время в ближайшее уличное кафе у реки. Фанерная вывеска, прибитая к столбику, оповещала «Ми розумiемо росiйською»5. Они были его единственными посетителями. Солнце уже подсушило и нагрело скамейки, столы, разноцветные брезентовые тенты над столами, но вся брусчатка вокруг столов была завалена жухлыми листьями, согнанными ночным ветром с газонов. Высокий медлительный полнотелый блондин в фартуке с надписью «Карпатi» небрежно обмел тряпкой их стол и скамейку и кое-как сгреб листья с дорожки специальной метлой обратно на газон. Играла красивая медленная мелодия. Андрей Юрьевич смотрел, как желтые листья кружат под музыку в отражающей небо речной воде и думал, что Карел вряд ли когда-нибудь простит и возьмет его к себе. Он не искал себе оправдания, потому что не был ни в чем виноват, разве только в том, что ни разу за сорок пять лет не поинтересовался, как живет его сын, что ест и о чем мечтает. Вообще выкинул его из головы. Он уже давно ругал себя за то, что искал, что приехал, надеялся. Ему хотелось, чтобы этот недобрый день поскорей закончился.

– Что пану заказать? Что пану хочется? – тормошил его за руку водитель. За его спиной возвышался с блокнотом наготове высокий медлительный блондин. Он переводил с пана Йожика на Андрея Юрьевича и обратно свои ледяные васильковые глаза.

– Что пану хочется?

Что ему хочется? Заказать мыло и веревку? Или оказаться в Питере?

– Можно кофе?

– Да, можно. И пончики с сахарной пудрой. М-м, рекомендую!

Он по-чешски сделал заказ. Официант записал и исчез. Вернулся с подносом, выгрузил на стол две белые тарелочки с аппетитными маленькими пончиками, чашки.

– Привiт от незалэжной Украйни! – сказал он раздельно и плюнул в кофе Андрея Юрьевича.

У них от удивления отпала челюсть. Они сидели парализованные и смотрели, как он удаляется от них, спокойно и с достоинством.

– Этого нельзя так оставлять! Мы пойдем в полиция! Здесь Европа! Этого нельзя здесь позволять! – запоздало взорвался пан Йожик, отталкивая от себя тарелку с пончиками.

Андрей Юрьевич криво усмехнулся. Легкая дымка европейской толерантности с самого начала с большим трудом прикрывала то, что сам пан Йожик думал о них в связи с возвращением Крыма и Донбассом, хотя, работая на русских, ему приходилось делать приятное лицо, но тут он совершенно вышел из себя. Вопиющая несправедливость по отношению к Андрею Юрьевичу потрясла его до кончиков пальцев. Он вскочил.

– Хулиган! Идем в полиция!

– Сядь! Никуда мы не пойдем.

– Но это невозможно так оставить!

– Забудь.

Пан Йожик сел, чуть не плача, и во все глаза уставился на Андрея Юрьевича. На его серое суровое лицо.

– Мне что! А вам!

– И мне. Думаешь, мало приходилось утираться? Дуракам закон не писан. С каждым не навоюешься.

Полное круглое лицо с подвижным носом, похожее на мордочку ежа, пошло красными пятнами. Пан Йожик даже вспотел. На глаза навернулись слезы, которые он не мог толком объяснить. Просто стало вдруг невыносимо стыдно смотреть этому русскому в глаза. Хорошо, что зазвонил телефон.