Сопровождающий выглянул из-за плеча Андрея Юрьевича, расплылся в коварной понимающей улыбке и, набрав в грудь побольше воздуха, проорал, краснея и напрягая на шее жилы:

– Живой груз доставлен в целости и сохранности. Гони расписку, Мотя!

– Изыди! – вздрогнув, ответил слабым голосом мужчина и, мучительно морщась от каждого усилия, вновь привел в действие бутылку «Боржоми».

– Счастливого пути, Андрей Юрьич! Устраивайтесь.

Сопровождающий подмигнул и исчез. Андрей Юрьевич бесшумно поставил свою сумку на ближайшую коробку и сел с максимальной осторожностью, как будто полка была сделана из хрупкого тонкого стекла. Мужчина, помедлив, разлепил страдальческие глаза и в два приема повернул голову к попутчику.

– Перебрал вчера, – жалобно простонал он. – А что они хотят? Убийцы! Два месяца вынужденного безделья! Матвей Шумякин, собственно…

Андрей Юрьевич понял по тону, что он обязан знать, кто такой Матвей Шумякин, если не хочет прослыть дремучим деревенщиной. Большая мягкая, удивительно гладкая на ощупь рука протянулась ему. Андрей Юрьевич принял ее как драгоценность. У Шумякина были выразительные умные, на выкате глаза, мешки под глазами и темные круги вокруг глаз. Умирающее выражение не портило приятного полного лица. Шумякину было чуть больше сорока, он был высок, силен, но рыхл. Он умел в один миг увидеть в нужном ракурсе любую окружающую картинку. Мог преподнести все в нужном свете. Андрей Юрьевич тоже представился. У него создалось неприятное впечатление, что его одним взглядом поставили в нужный ракурс и рассмотрели во всех подробностях. Любопытство во взгляде угасло, Шумякин вернулся к живительной бутылке.

Вскоре без всякого предупреждения мимо их окна плавно поплыли решетки Белорусского вокзала, ограждающие железнодорожные пути. Поезд медленно набирал ход. Через час проводник принес специальный ключ, отворил дверь в смежное купе, которую Андрей Юрьевич даже не заметил и объединил два тесных купе в одно общее. В открывшийся дверной проем Андрей Юрьевич увидел часть обстановки соседнего купе, коробки со знакомой телевизионной маркировкой и сидящую на нижней полке очень милую девушку лет двадцати пяти, со строгим лицом и планшетом на голых коленках, которая подняла на него свои ясные глаза и приветливо улыбнулась.

– Салют! – сказала она. – Я Настя Данилова, сценарист, креативный директор и директор фильма. А это Костик, ассистент широкого профиля, помощник оператора.

Ассистент широкого профиля, сопля, прощелыга с падающей на глаза челкой, самый молодой член съемочной группы, которого Андрей Юрьевич сразу окрестил в душе хамом и молокососом, высунулся из-за перегородки и в знак приветствия молча помахал Андрею Юрьевичу телефоном. Из ушей у него смешно торчали провода вставленных наушников. На огромном светящемся экране телефона Андрей Юрьевич увидел Настю Данилову, сфотографированную топлес.

– С Мотей вы, наверное, уже познакомились?

– Режиссер-оператор, – промямлил с закрытыми глазами Шумякин, открывая вслепую вторую бутылку «Боржоми», умолчав о том, что монтаж фильма тоже лежал в основном на его плечах.

– Мотя! – крикнула Настя, не замечая Костиной подставы. – Я сейчас пообщалась с Яной Львовной. Сообщила, что мы уже выехали.

– А мы уже выехали? – удивился Матвей Шумякин. – Ну, тогда я, пожалуй, сосну, пока мы как следует не разогнались. Голова трещит зверски. Разбудите через пару часиков.

– Мотя-Мотя! – укорила Настя – А ведь Яна Львовна тебя предупреждала!

Андрей Юрьевич знал, кто такая Яна Львовна. Млинская, продюсер, с которой он давеча подписывал бумаги. Много бумаг. По правде сказать, он не вчитывался в то, что подписывал. Неудобно было проявлять недоверие к людям, которые везли его за свой счет на встречу с сыном. Он не был наивным простачком и не привык доверять кому попало, но так тут сложились обстоятельства.

– Я буду снимать фильм о вашей встрече с Карелом, – сказала она при их знакомстве, на слове «я» красиво приложив пальчики к груди, словно говорила с иностранцем.

Фильм? Целый фильм? Что еще за фильм? Он вслух выразил свое недоумение. Зачем такие сложности?

– Не старайтесь понять. Это ни к чему, – улыбнулась она. – Все у нас под контролем. Просто ведите себя как можно естественней и наслаждайтесь жизнью, она того стоит.

Пару дней назад Яна Львовна вылетела в Прагу на самолете, чтобы сделать там сотню необходимых дел: подписать разрешение на съемку, заручиться поддержкой властей, согласовать график съемок с участниками, снять жилье, взять в аренду авто и встретить съемочную группу на железнодорожном вокзале в Праге так сказать во всеоружии. Как у этой молодой, тридцатишестилетней, уверенной в себе женщине со статью манекенщицы, получалось расположить к себе людей, убедить их впустить съемочную группу документального кино в свою личную жизнь, в свою крепость, он не мог понять. Что шло в ход? Деньги, лесть, уговоры, личное обаяние? Она смогла расположить к себе даже его, сухаря-петербуржца, враждебно настроенного к москвичам, растопить лед его недоверия.

– Бегите к нам, Андрей Юрьич! – предложила Настя. – Если Мотя сейчас начнет храпеть, вам мало не покажется.

Она встала. Он оторопел. У нее были невероятно красивые сильные ноги, такие, что невозможно описать словами. Накачанные, как у тяжелоатлетки или стриптизерши, длинные, покрытые ровным золотисто-коричневым загаром, до предела обнаженные, – от них невозможно было оторвать глаз. Выше – какая-то серая хламидка, короткий бесформенный балахон, скрывающий фигуру. Возможно из-за этого Настины ноги казались еще длинней и еще краше, поскольку все внимание уделялось исключительно им. Контраст этих сильных женских ног с милым круглым лицом и большими честными глазами был подобен глубокой пропасти, отделяющей грешниц от праведниц. Андрей Юрьевич стыдливо отвел глаза в сторону и стал смотреть как Шумякин, стеная и охая, карабкается по приставной лесенке на верхнюю полку.

На стоянке в Вязьме он сидя задремал, окруженный заботой Насти Даниловой, которая заставила Костю сходить к проводнику за чаем и печеньем, разморенный теплом и непривычным, давно забытым вниманием. Ему снилась комната, но не его родная коммуналка, а московская, в которую на днях привезла его Яна Львовна и сопровождающий ее оператор с кинокамерой.

– Андрей Юрьич, эта комната чем-то похожа на вашу? – спросила она.

Странные люди эти телевизионщики. Жизнь они, что ли, не нюхали? Все у них просто, как в сказке. Если эта комната и была похожа на его, то только общей атмосферой запущенности всех российских коммуналок с продавленными диванами, волнистым линолеумом и облупившимися подоконниками.

– Вроде похожа, – солгал он.

– А что вы делаете дома, когда у вас есть время побездельничать? Ну, если такое случается.

Андрей Юрьевич подумал, что у нее совсем нет времени бездельничать, раз она видит в этом слове нечто оскорбительное и как бы извиняется за него. Она забывает, что он пенсионер, которому одна радость – телевизор.

– Смотрю в окно.

Она обрадовалась.

– Отлично! Окно здесь есть. Подойдите к окну. Представьте себе, что вы дома, Андрей Юрьич.

Андрей Юрьевич попытался представить. Получалось это плохо. Ярко-красный диван выбивал его из колеи. Он обязательно застелил бы чем-нибудь диван с такой обивкой. Яна Львовна дала знак оператору включиться в работу.

– А теперь ведите себя как можно естественней!

– Можно мне закурить?

– Вообще-то курение не приветствуется в кадре, но, я думаю, мы сумеем это пережить. Только затягивайтесь пореже.

Андрей Юрьевич понял: ей нужно, чтобы он расслабился в привычной обстановке, забыл о камере, перестал зажиматься и раскрылся. Наверное, так и снимается документальное кино.

– О чем вы думаете, когда смотрите в окно? Что вспоминаете?

Он взглянул на хрустальную пепельницу на обшарпанном подоконнике. Фальшивка, явно чужая в этом убогом интерьере. Кто принес ее сюда? Дома он использовал вместо пепельницы розетку для варенья.