Распускаю волосы, и ветер свободно подхватывает рыжие пряди. Чудесно. Вздыхаю полной грудью, нервный тик над бровью постепенно унимается. Я снова держу себя в руках.

Фыркаю себе под нос и в один прыжок перемахиваю черед ряд ступеней, приземляясь на устланную камнем дорожку. Никто меня не видит, поэтому на некоторое время замираю на одном колене, касаясь пальцами прохладного камня, через стыки которого пробивается трава. Мне стоит чаще делать немного странные вещи.

Поднимаюсь и, сунув все еще мелко подрагивающие пальцы в карманы, неспешным шагом прохожусь до небольшой беседки: почти новой, построенной лишь пару лет назад.

Невольно улыбаюсь, бросая на нее — таинственно скрытую кустами сирени — скорый взгляд. Сейчас мне видна лишь ее тень, но она сама — темная, с высоким деревянным куполом и тонкими лесками, украшенными разнообразными колокольцами и бубенцами — кажется мне чем-то мрачным и прекрасным. Нередко в ночной тьме можно услышать в саду их дурманящий перезвон, поэтому летними ночами я держу окна открытыми, а осенью, если случается такое, что провожу здесь месяц-два, не отказываю себе в вечерней прогулке по опавшим листьям.

Прислоняюсь спиной к деревянной подпорке и медленно съезжаю по ней вниз на ступени. Улыбка спадает с моего осунувшегося и сильно похудевшего лица.

И что же теперь?

Раньше я жил надеждой, признаться в которой был не способен даже самому себе. Это было моим сдерживающим фактором. Я оттягивал момент признания так долго, как мог, потому что не был готов до конца осознать безнадежность своего помешательства. Все это неправильно, но теперь, когда оно наконец произошло, я совершенно не представляю, что мне стоит предпринять, чтобы снова получить хотя бы зыбкую опору заместо выскользнувшей из моих рук иллюзии. Все резко стало еще сложнее и деликатнее, чем раньше. Мою тайну разделил другой человек, я эгоистично вывалил ее в чужое сердце, зная, что этот секрет останется между нами навсегда.

Сейчас я чувствую успокоение, однако что, если хрупкое равновесие не предаст меня потом. Что тогда?

Рано или поздно пройдет — решаю. Меня больше обременяла тайна, а не само чувство. Время сделает свое дело. У меня нет другой жизни, чтобы так бездумно тратить свое время на пожирание себя. Теперь я открыт, у меня нет смысла прятаться, самое неприятное осталось позади.

Задумчиво смотрю на свои руки. Медленно переворачиваю их ладонями вверх, тяжело вздыхая. Мой взгляд начинает привыкать к мраку настолько, что я различаю, пусть и не очень хорошо, мелкие морщинки на сгибах пальцев.

— Неужели существует что-то, что эти руки не способны удержать?

Поднимаю голову, услышав чужой голос. Джейн всегда передвигалась практически бесшумно. Еще в детстве это давало ей преимущество в игре в жмурки.

Мотнув головой, откидываю лезущие в лицо пряди назад, затылком прижимаюсь к полированному дереву беседки. На моих губах снова появляется странная, практически пугающая улыбка:

— Думал, останешься у себя.

— Я, если честно, тоже, — Джейн вздыхает, смотря в сторону. — Но, кажется, я не имею на это никакого права, — говорит ленивым уставшим тоном, зябко потирая предплечья пальцами. На улице прохладно.

— Я уважаю твой выбор, поэтому не хочу никак на тебя влиять, — пожимаю плечами, легко щурясь.

— А я — твой.

Морщусь.

— Будешь играть в солидарность? Ищешь слова, чтобы не задеть? — отвечаю тихо и немного насмешливо. — Кажется, я все же доживу до момента, когда со мной начнут говорить, как с душевнобольным.

Она смотрит мне в глаза и какое-то время молчит.

— Чтобы человека уважать, нужно в первую очередь знать, что в нем требует твоего уважения, — снова этот менторский тон.

— Сомнение — кредо мыслящего человека, в чрезмерных количествах доходящее до патологии.

— Верно.

— Осторожнее со словами, я же могу додумать за тебя, — мои руки расслабленно опускаются на колени. Я замираю, поднимая на сестру взгляд. — У твоих поступков и слов столько трактовок, что я начинаю осознавать, как многозначно нужно выражаться, чтобы тебя признавали здравомыслящим человеком, — подначиваю.

Укоризненно качает головой:

— Я не отрицала того, что…

— Но и не признавала тоже, — перебиваю, склонив голову набок. — С точки зрения политики — это грамотный ход.

— Но с точки зрения отношений — не очень. Я права?

Моя нервная усмешка говорит сама за себя. Молча едва заметно киваю, не отрывая от девушки внимательного взгляда.

— Я пришла не издеваться, но — понять.

— Смотри поосторожнее с пониманием. Оно губительно во многих случаях. Например, в нашем.

Даже в темноте замечаю вспыхнувший на ее щеках румянец. Джейн о чем-то размышляет. Она обхватывает себя за плечи. На ней тонкое нежно-голубого цвета платье, совершенно не подходящее для ночных прогулок.

— Ты не…

— Подойди ко мне.

Она замирает, чуть вздернув подбородок.

— Просто сядь рядом со мной, я тебя не съем. Честно, — вздыхаю, отводя взгляд. — Ну постараюсь уж точно.

Тяжело вздохнув, сестра все-таки подходит ко мне и, чуть приподняв подол юбки, садится на ступеньки. Задумчиво смотрю перед собой, не понимая, какие именно чувства от этого испытываю, но стягиваю с плеч пиджак и накидываю ей плечи, видя как поджимаются ее губы.

Снова прислоняюсь спиной к деревянной перекладине, пожимая плечами.

— Вильгельм, — говорит Джейн. Она прячет лицо за волосами и некоторое время молчит, не получив ответа.— Вильгельм, — зовет повторно, но уже чуть громче.

— Да? — все-таки отзываюсь, не смотря в ее сторону. Теперь холодно уже мне.

— Ты знаешь: если проблему не выходит решить словами, то значит… — сестра осторожно касается моего колена.

— …что слова подобраны неверно, — заканчиваю за нее, задумчиво закусывая нижнюю губу.

— Ты уверен в своих чувствах?

Резко перевожу на нее взгляд. На ее лице сконцентированная забота и понимание.

— Что, черт побери, ты несешь? — по спине проходит неприятный холодок.

Она вздыхает:

— Как я могу довериться тебе, если ты сам не веришь в то, что ощущаешь?

Представляю, как выгляжу со стороны: напряженный взгляд, недоверчивый изгиб бровей, поджатые губы.

— Все равно, что спросить сердечника, верит ли он в то, что у него болит сердце, — пытаюсь нащупать в себе чувства, но в итоге лишь пожимаю плечами, не зная, правду ли я ответил или в очередной раз соврал. — Я был бы рад не верить, но, возможно, это то, что я контролировать не в состоянии. Это от меня не зависит, и этот «праздник» всегда со мной.

Поколебавшись, сестра поворачивается ко мне. На ее лице сосредоточенность — подбирает слова.

— Но…

— Что «но»? Ты пришла — прекрасно. Выходит, тебе недостаточно того, что я не могу тебя коснуться без стыда и страха как-то опорочить, — раздраженно отпинываю камень и, не чувствуя уже ничего кроме злости на себя и Джен, приникаю к ее губам, опираясь ладонью о край верхней ступени.

Ее ладонь ложится на мое плечо, но лишь сжимает ткань рубашки и, когда я отстраняюсь, снова слабо притягивает меня к себе, а я уже поддаюсь этому маленькому импульсу. Делает она это не раскрывая глаз. Ее руки обвиваются вокруг моей шеи. Чтобы это сделать, ей приходится слегка приподняться, отчего пиджак спадает с острых плеч.

Поцелуй выходит слишком жадным и злым, чтобы быть правдой. Когда он разрывается, я ощущаю на своих щеках такой же лихорадочный румянец, как и на ее лице.

Джейн приоткрывает глаза и снова опускается обратно, но вместо того, чтобы накинуть пиджак обратно на свои плечи, встряхивает его и расстилает на полу беседки, откидываясь на спину:

— Обними меня, пожалуйста, — она замолкает, без всякого выражения смотря вверх.

Какое-то время молча смотрю на нее сверху вниз, но опускаюсь рядом, крепко ее обнимая, подбородком прижимаюсь к чужой пахнущей лавандой макушке, чувствуя на своей шее теплое дыхание.

========== Часть 4 ==========

Мерный стук копыт нарушил вязкую влажную тишину пригорода, жадно поглощавшую все звуки своим вездесущим беззубым ртом. Любой отголосок живого — будь то шорох или птичье щебетание — будто замирало на месте, звучало глухо и кратко. Казалось, звуки вязли в застывшем безветренном воздухе, как в воде.