Девушка качает головой, приоткрывая рот, но я не даю ей ответить, отстраняясь:
— Взамен я больше не появлюсь в твоей жизни. Никогда. Обещаю. Я прошу одного. Иначе тебе всегда придется лгать этому человеку… — руки влажные от пота, но во всем теле лишь мертвенный холод. — Двум людям. Всей стране. Рано или поздно они поймут. Я дам ему лучшее будущее, ты это знаешь. Мы это знаем.
Джейн долго внимательно смотрит на меня. Ее губы кривятся:
— Знаю. Знаю, может быть, даже лучше, чем ты…
Пропускаю ее слова мимо ушей:
— Я буду ждать письма.
Подхожу к двери. Пальцы сжимают резную ручку, кажущуюся почти теплой.
— Этим же вечером отправляюсь на юг и приступаю к исполнению приказаний, Ваше Величество, — на секунду прислоняюсь лбом к дверному косяку, прикрывая глаза. — Прощайте.
— Подожди.
Останавливаюсь в открытых дверях.
— Пожалуйста, береги себя. Я не могла иначе позаботиться о будущем своего младшего брата…
— Твой младший брат тебя прощает.
Ну надо же.
— Прошу, не лезь под пули, на тебе теперь будет лежать огромная ответственность за еще одну жизнь. Такого с тобой еще не случалось никогда, Вильгельм. Не умирай раньше времени. Не нужно.
— Если бы все это зависело от меня…
Дверь закрывается за моей спиной, я ставлю точку в разговоре.
========== Часть 2 ==========
Ясным июльским утром наперевес с военным снаряжением наш отряд медленно вступил в родной город. Столица встретила суетой и торопливым интересом. Люди сторонились, пропуская еще совсем юных, задыхающихся от восторга и гордости ребят, совершивших свой первый тренировочный марш-бросок на север.
С тех пор, как мы покинули Ла Круа, прошло чуть больше года. И вот, мы снова здесь. Встречай, столица, мы скучали.
Воскресное утро встречает пением птиц и сонной дымкой пригорода. Даже роса не спасает от сухой духоты теплеющего воздуха, еще немного и от легкой утренней влажности останется лишь воспоминание.
Пришпорив лошадь, отделяюсь от основной расформировавшейся колонны, уже тронувшейся, кто куда, по своим делам — домой, и срываюсь в галоп по широкой мощеной гранитом дороге, ведущей из столицы туда, где берет свое начало деревня, чисто формально принадлежащая городу и еще более формально являющаяся его частью.
Мерный глухой стук копыт по земле сливается со стуком сердца. В пятнадцать лет познать силу свободы дано не каждому, однако меня она теперь зовет и манит, тянет в десятки раз сильнее тысячи магнитов. Или что там еще может притягивать с такой чистой, всеобъемлющей силой?
Впереди показывается невысокая базилика. Каменная, гордо вознесшая свои шпили к небу… В этот день все кажется мне возвышенным и ясным. Чистая мощь, чистая энергия.
Вдыхаю полной грудью, останавливая лошадь чуть поодаль, замирая, и прикрываю глаза, ощущая, как ветер играет в моих длинных огненных волосах, обдувает взмокшую от тяжелого снаряжения шею и заглядывает под широкие рукава.
Они здесь. Они всегда по воскресеньям здесь. Они не знают, что я вернусь сегодня.
Спрыгиваю с Пегаса и снова останавливаюсь, едва коснувшись ногами влажной от росы травы, пытаясь прочувствовать этот почти триумфальный момент, от которого у меня перехватывает частое взволнованное дыхание.
Навесив часть снаряжения на коня, быстрым шагом, почти срываясь на бег, — я же взрослый уже, черт возьми, человек — марширую к базилике. Солнце, едва поднявшееся, только готовится пригреть своими лучами серый камень и холодно поблескивающее стекло витражей. Оно тягуче-медленно карабкается по небосклону, то и дело завязая в легких синеватых облаках.
Я взволнованно останавливаюсь у затворенных высоких дверей, ощущая, как мелко подрагивают мои колени и потеют крепко сжатые в кулаки ладони. Сейчас меня встретят. Отец будет безумно рад, няня обнимет крепко-крепко, сестра точно отметит прибавленные мной пятнадцать сантиметров роста — уж теперь я обязательно окажусь выше нее, вот увидит.
Распахиваю двери, уверенно входя, самодовольно сопя себе под нос.
Помещение заполняет пробирающая до подкорок души органная музыка. Я замедляю шаг, замечая, что базилика пустует, лишь одинокая фигурка вдали в темной шали стоит чуть левее центрального прохода. Она молча застыла ко мне спиной, замерев под величественную музыку.
Мой взгляд несколько разочарованно упирается в мысы замызганных, наскоро помытых сапог, но я настойчиво продолжаю идти вперед, постепенно замедляя свой шаг, смиряя пыл и засевшую где-то в районе горла почти детскую обиду. Останавливаюсь, лишь дойдя до алтаря, потирая грубо выделанной подошвой сапога каменный пол.
В лицо мне сбоку ударяет красноватый луч света. Я прикрываю глаза ладонью, щурясь, озираюсь и замираю, ощущая, как меня бросает в краску. Резко, как молния среди ясного летнего неба.
— Джейн?.. — выдыхаю. Как же она изменилась за этот год…
Я так по ней скучал.
Она вздрагивает и переводит на меня удивленный взгляд, не имея ни малейшего понятия о том, как ее хрупкую тонкую фигурку сейчас охватывает ореол разноцветного сияния. Она что-то говорит, но я не могу разобрать ее слов. Мой пару секунд назад ясный ум пораженно захлебывается и тонет.
Как случилось так, что именно она пришла сюда в этот день?
…Джейн была чертовски права, говоря мне о том, что я безнадежен.
***
Тот летний день. Июльское сухое воскресенье, за которым последовала длительная засуха. Оно обозначило конец моего душевного спокойствия. Тогда случился один из тех страшных внутренних переворотов, о которых вспоминаешь в глубокой старости так же ясно, как будто это случилось еще вчера. Я был уверен, что именно этот день обозначил первую трещину на сломе моей души. В силу каких-то неизвестных мне обстоятельств, я оказался пленен чувством, которое так и не смог верно понять. С тех пор прошли годы.
Я несколько раз уезжал в походы один раз даже в тайне уходил на фронт, но был ранен и возвращен домой приказом отца. Я пытался унять зародившуюся в груди болезненную ноющую тоску и злобу, но это с каждым днем ощущал себя все более одиноким. Будто весь мир предал меня и оставил умирать. Я искал того, с кем мог бы поделиться этой частью себя, не вызвав отвращения, но так и не нашел, потому что даже не пытался заговорить. Отряд пил, смеялся, обсуждал незначительные вещи. А мои слова требовали абсолютного доверия, которое я позволить пока себе не мог. Меня часто недолюбливали за мою молчаливость, смотрели косо и явно обсуждали за спиной.
Взбешенно сжимаю пальцы на своем горле, привалившись плечом к стене и устало прикрываю глаза. Рука ослабевает и медленно безвольно опускается вниз, повисая плетью. По возвращении меня долгое время обхаживал медик, но его присутствие больше было не нужно, так как я был практически здоров.
Что теперь?
Теперь я молчу, нервничаю, маюсь ночами, прохаживаясь из угла в угол, лелея свое раздражение и отреченность от всего мира. Книги не читаются, еда застревает в горле, солнце светит слишком ярко, птицы поют слишком громко и мешают спать. Все мешает. Спать, жить, развлекаться, работать, учиться.
Ощущаю усталость, хотя с раннего утра не шевельнул и пальцем, будто что-то таинственное и темное вцепилось в мой позвоночник аккурат между лопаток и вытягивало из меня все мои силы. Ночами я просыпался, мучимый кошмарами о своем раскрытии, хотя, кто знает, что именно я наговорил в своем бреду во время воспаления.
Что-то противно сжимается в груди и вздрагивает, когда я вернулся в родительский дом. У отца было много дел. Правитель он отличный, только вот родитель, как я выяснил еще тогда — так себе, пусть его идея провести все лето в усадьбе за городом была просто замечательной, однако какой в ней толк, если от себя и своих мыслей не закроешься и не уедешь в летнюю резиденцию.
Взгляд замирает, я прижимаюсь лбом к стеклу, ощущая пульсацию в висках. Стекло быстро мутнеет от теплого дыхания, и я отстраняюсь, рукавом стирая муть, и снова прислоняясь к нему.
