Я нахмурилась. Не понравились мне новости из Погребцов, ой как не понравились. Потому ответила Марыське немного грубовато:

– Так тебе чего бояться-то? Ты ж не ребенок.

– Не ребёнок, а всё ж девица ишо, невинная! К тому же ума недалёкого! – запальчиво возразила Марыська.

Я поморщилась. Ух, толстуха Заряна, вот не злая ж баба, почто ж так племяшку-то зашугала…

– Ты это брось, за тёткой повторять чушь всякую, – строго сказала я. – Нормально с тобой всё, поняла? Смышлёная молодая девушка. Померещилось детям, ясно же, как Солнцев день.

Марыська торопливо озарила сложенные буквой «о» губы знаком солнца.

– Неужто настоящий Русальник от фантазий не отличишь?

– Отличу… наверное… ага.

– Вот тебе и ага. Сомлела в коридоре отчего? Что случилось?

– Откуда ты знаешь? – Марыська испуганно заморгала.

– Не бойся, я просто видела, как ты в нише дрыхла. Не выдам. Так что стряслось-то?

– А ничего не стряслось, – пожала плечами Марыська и взгляд её стал нехорошим, пустым. – Просто сильно-сильно голова закружилась, страх грудь сковал, руки-ноги ослабли… а проснулась я уже за занавеской. Ну, думаю, будет мне от тётки Заряны, а она не ругалась даже… Наоборот, хвалила, всегда так работать наказала. А остальные смеялись, мол, перед лордом дурой круглой себя выставила …

– Ну вот видишь, – перебила я девушку. – Даже тётка не ругалась. Всё хорошо будет. А те, кто сегодня смеются, завтра завидовать начнут, вот увидишь. Все бы хотели, чтобы им сам лорд место предложил! Так что это они от зависти.

– Думаешь?

– А что тут думать?

Оставив Марыську с задумчиво-глуповатой улыбкой на заплаканном лице, я, хвала Вещунье, наконец, направилась в лес.

За одиннадцать лет до основных событий

Даже самая долгая ночь когда-нибудь заканчивается.

Даже ночь, проведённая в сырой холодной тюрьме с затхлым стоячим воздухом, перемешанным с вонью и миазмами немытых тел и человеческих испражнений.

Но мне та ночь, проведённая в узкой длинной яме, показалась и вовсе бесконечной…

И всё же вот клочок чёрного звёздного неба над головой сменила потянутая предрассветной дымкой серость.

Сжав зубы, я принялась тереть задеревеневшие руки и ноги. Так продрогла в сырой яме, что зубы уже не стучали даже, а клацали, не переставая.

Издалека доносились голоса, разговоры, перекрикивания…

К яме, в которой я сидела, подходить не спешили. Правда вечером сердобольный мужик, что ратовал за то, чтобы выдрать меня, как сидорову козу, да отпустить на все четыре стороны, спустил мне на верёвке сухую краюху в тряпице и бутылёк с пахнущей чем-то кислым водой. Несчастной козе изверга Сидора я от души посочувствовала, чем рассмешила селянина. Но вынуждена была признать, что в жизни не ела ничего вкуснее. Правда, для молодого растущего организма жалкой краюхи оказалось чудовищно мало и потому к утру живот буквально прилип к спине от голода…

Услышав знакомое «побирушка», поняла, что вскоре меня будут судить за то, что напала на сына местного старосты.

Серый круглый клочок над головой посветлел окончательно, окрасился в небесно-голубой, и я увидела, как высоко-высоко в небесной вышине чертит круги птица. Несмотря на собственное довольно плачевное положение, невольно залюбовалась этим радостным полётом навстречу новому дню!.. В каждом взмахе её крыльев было дикое, давно утраченное людьми первобытное ликование, была свобода, которую на земле оказалось так легко утратить…

Вот бы и мне так!

Расправить крылья и взлететь, оставив на земле обидчиков с их несправедливыми обвинениями и жестоким смехотворным судом! Ввинчиваться в небесный простор всем своим лёгким телом! Скользить по воздушным горкам, купать себя в упругих потоках сонного ветра, ощущать его дивное дыхание каждым пёрышком…

Я не поняла, почему голубой квадрат неба вдруг взмыл над головой ещё выше. Лишь вскрикнула, когда вместо стоп обнаружила трехпалые перепончатые лапки. Но вместо звуков человеческого голоса из горла вырвался испуганный клёкот!

Неловко взмахнув руками, я, к своему ужасу, зависла в воздухе!

…Спустя бесконечную череду взлётов, падений, неловких попыток зацепиться неуклюжими треугольными лапками за выщерблины в краях ямы, над моей бывшей тюрьмой взмыла птица в тёмных пестринках, с пятнами по бокам и полосками на крыльях.

Сперва полёт был рваный, неровный, но вскоре выровнялся. Сделав круг над негостеприимной вёской, я увидела, как из дома эпарха вышли мужики с верёвкой, и, закричав во всё горло, понеслась прочь.

Идти к людям оказалось очень плохой идеей, кто бы мне её ни внушил. Потому возвращаться я не собиралась.

Вокруг было небо – огромное и бездонное, была свобода, был полёт, был попутный ветер, начисто выдувающий из головы ненужные мысли!

Свою первую рыбу я поймала, стоило лишь долететь до вод цвета мокрого камня. Надо сказать, я сама не поняла, что за сила бросила вниз, прямиком на мелькнувшую внизу серебристую молнию и… взмыла я уже с добычей в загнутом клюве!

И тут же была атакована взрослыми чайками, которые тоже охотились и которых я не заметила на подлёте!

Спасаться пришлось быстро, так быстро, что я даже рыбу из клюва выпустила. Правда, голод пересилил здравый смысл, и, сложив крылья, я камнем обрушилась вслед за ней, уходя от атаки. Подхватила рыбину у самой воды, под негодующие птичьи вопли, и, уйдя от погони с наслаждением съела свою первую добычу на залитом первыми лучами солнца скалистом выступе. И тут же полетела за новой рыбиной! После третьей, задремав на волнах под ласковыми солнечными лучами, решила окончательно: не вернусь к людям. Нипочём не вернусь. Птицей быть гораздо лучше.

Не могу сказать – вот это жизнь началась, но… как-то жила.

Я ютилась на скалах, ловила рыбу, рачков и стрекоз, разоряла гнёзда мелких птиц, с наслаждением выклёвывала их яйца. С каждым днём я всё реже вспоминала, что была человеком. Слишком много хлопот оказалось в беззаботной с виду птичьей жизни… Приходилось драться с другими чайками, отстаивая своё право на охоту. Приходилось спасаться от коршунов, соколов, горных котов и лисиц. Вскоре те пару дней в роли семилетней девочки и вскоре стали казаться сном. Я верила, что всегда была чайкой, всегда жила на берегу Серого моря, всегда охотилась в его водах…

Стая, подле которой я ютилась, каждую ночь подходя чуть ближе, – так проще было спасаться от ночных хищников, – понемногу ко мне привыкла. Своей я для птиц не стала, но по крайней мере одна самка была настроена вполне дружелюбно к прибившемуся птенцу. Даже порой делилась добычей.

Была ли я счастлива? Сложно сказать. Птицы редко задумываются о счастье.

И всё же однажды мой с таким трудом освоенный птичий мир разбился вдребезги.

Та самая чайка, что прежде была добра ко мне, однажды взбесилась. Она напала на меня без всякого повода и погнала прочь от стоянки! Я даже не пыталась защититься, лишь жалобно кричала, прикрываясь крыльями, показывая, что я не опасна. Тщетно. Меня гнали прочь так злобно и целенаправленно, что оставаться на одном месте не было никакой возможности.

Я неслась во всю мощь своих крыльев до самого берега!

Взять выше птица не давала, неумолимо клонила к воде. И даже когда я с размаху обрушилась в воду, птица не остановилась. Продолжала кружить надо мной, клевать, бить лапами и крыльями!

Я задыхалась под водой, ведь всплывать мне не давали.

Вот если бы я была человеком, вмиг бы скрутила взбесившейся птице шею!

Стоило так подумать, как в тот же миг забарахтала руками и ногами вместо лап и крыльев. Воздух цепочками пузырей устремлялся вверх, покидая лёгкие. Талию вдруг обхватили чьи-то прохладные пальцы, вздёргивая меня на поверхность. Глотнув воздуха, я закашлялась и ушла под воду снова.

И тут же заорала, беззвучно: на меня смотрели чёрные выпученные глаза-блюдца на узком голубоватом лице. Я сразу поняла, что вижу перед собой сирену, – шея ихтионки была изрезана подвижными щелями жабр.