– Откуда же мне знать?! Да и какая разница! Записка! Телеграмма!

– Разница в том, Юлия Павловна, что записку пишут от руки и по ней можно узнать или не узнать почерк. Кроме того, записка – это эпистолярное произведение, и у каждого человека есть стиль его составления, поэтому по записке можно понять, писал её человек своим умом или под диктовку. А вот с телеграммой подобных выводов сделать никак нельзя, ни почерка, ни стиля.

Опросина уставилась на Руднева в онемелом потрясении.

– Боже мой, Дмитрий Николаевич! Я сперва подумала, что вы подозреваете Раису Тимуровну в причастности к похищению Стефки, но вы, кажется, считаете, что с ней могло произойти несчастье?

– Я ничего не считаю, Юлия Павловна. У меня нет никаких оснований что-либо считать в отношении исчезновения вашей воспитательницы. Я лишь отмечаю странности: совпадение времени исчезновения Стефки и Абашевой, многословная телеграмма вместо записки, да и сама опереточная причина внезапного бегства. Однако, всё это может ничего не значить, и ваша бывшая воспитательница и в правду, возможно, нашла своё счастье в объятьях страстного поручика. Случалось мне и более нелепые история знать.

Слова Руднева о нелепых историях Юлию Павловну не успокоили.

– Да нет же, нет! Как я сразу не догадалась! – сокрушённо вскликнула она. – Это же очевидно! Произошло несчастье! А я еще смела так низко о ней думать!

Дмитрий Николаевич более утешать Опросину не стал, тоже подозревая, что в деле с Раисой Тимуровной что-то явно нечисто.

– Юлия Павловна, – мягко заговорил он, пользуясь минутой душевного смятения суровой начальницы, – Я очень вас прошу, подумайте. Может, за последнее время ещё что-то странное в школе происходило? Не обязательно день в день с исчезновение девочки. Возможно, раньше или позже? Я не прошу вас дать мне ответ сейчас, просто подумайте, вспомните. Пусть это будет что-то незначительное. Не бойтесь завалить меня чепухой. Лучше я отмету десяток не имеющих к делу пустяков, нежели я пропущу что-то действительно важное.

– Хорошо, – пообещала Юлия Павловна. – Я подумаю…

Первый урок Дмитрия Николаевича в Аничкиной иколе подходил к концу. У всех восьми учениц, у кого лучше, у кого хуже, в альбоме было нарисовано яблоко с вырезанной долькой и разметавшимися по трём плоскостям тенями. Руднев ходил между парт, придирчиво рассматривал работы, поправлял неточные линии и неуверенную штриховку.

– Меня радует ваше усердие, барышни, – заявил он, возвращаясь на учительское место. – Однако должен заметить, что вы отстаёте от программы. Боюсь, мне придётся просить уважаемую Юлию Павловну ввести вам дополнительные часы по моему предмету, и, чтоб эффект от занятий был значительнее, я поделю вас на две группы по четыре ученицы в каждой. Первыми на дополнительные занятия придете вы, вы, вы и вы, барышни, – Руднев кивнул на Блохину, Леман, Оболенскую и Апанию. – Сдайте мне свои альбомы, не забыв подписать. Я продумаю для каждой из вас своё задание, в зависимости от выявленных мною пробелов в ваших навыках. Все, кроме указанных мною, могут быть свободны.

Четыре девочки послушно встали, сложили руки на фартучках, скромно потупили глаза и гуськом прошли к двери, где их уже ожидала Волжина, чтобы проводить на следующий по расписанию урок.

– Анастасия Аркадьевна, позвольте мне задержать этих учениц на пару минут, – попросил Руднев, и воспитательница утвердительно ему кивнула.

Проходя мимо нового учителя, одна из воспитанниц что-то шепнула второй, та хихикнула, третья тут же обернулся в дверях, едва не сбив с ног четвертую, которая густо покраснела, и из глаз у неё брызнули слёзы.

«Господи, помоги мне! Я не знаю, что с ними делать!» – мысленно взмолился Руднев, отводя взгляд от двери, где разыгралась вся эта нешуточная девчачья драма.

Четыре оставшиеся ученицы, за исключением Блохиной, выглядели вроде как совершенно испуганными, не смевшими поднять на учителя глаза. Блохина же смело смотрела на Дмитрия Николаевича с нескрываемым любопытством.

Дмитрий Николаевич решил, что если он задаст этой девочке вопрос, особой катастрофы произойти не должно.

– Мадмуазель Блохина, – спросил он, водя по журналу кончиком карандаша. – Подскажите мне, почему на уроке отсутствовала Стефка Ненадович?

Девочка подскочила, явно не ожидая вопроса. Вспомнив, как себя полагается вести, она уставилась на свои туфельки и сбивчиво затараторила.

– Господин учитель, она сейчас не в школе. Она подвернула ногу, и её отвезли к родственникам, пока не поправится.

– Ах, ну да! – вспомнил учитель. – Мне же говорили. Очень печально слышать, что с вашей подругой произошла такая неприятность. Надеюсь на её скорое выздоровление. Когда она снова будет в школе, пусть присоединится к вашей группе… А теперь сдайте мне свои альбомы и можете идти на следующий урок.

Говоря о Стефке, Руднев внимательно наблюдал за реакцией девочек, и от его цепкого взгляда не ускользнуло, что Оболенская, статная, светловолосая, невероятно красивая девочка, и Апания, горделивая, яркая и черноглазая, коротко переглянулись, а Тамара даже подала подруге какой-то непонятный знак, сложив средний и указательный палец крестом. Подруги выглядели как заговорщики, хотя и немного растерянно. Будь они взрослыми, Дмитрий Николаевич ни капли бы не сомневался, что они что-то скрывают, но тут, имея дело с двенадцатилетними девочками, он, признаться, ни в чём не был уверен.

До конца дня Руднев провел ещё два урока, успел побывать на обеде, посмотрел, как выглядит прогулка, заглянул в дортуар и к вечеру прибывал от всего увиденного в ужасе.

– Это же девятилетний карцер! – возмущался он, когда уже часов в семь вечера они с Белецким наконец выбрались из здания школы и оккупировали кружевную беседку в глухом уголке сада подальше от любопытных ушей. – Бедные девочки! Это же невыносимо! Как они здесь живут? Всюду строем! В дортуаре холодно и сыро, как в подвале! А чем их кормят? Мало того, что впроголодь, так ещё и чем-то абсолютно несъедобным! Ты видел, как их наказывают?! Одной рваный чулок к платью прикололи, другой – картонный язык за болтовню на шею повесили! Это же унижение!

– Зато их не порют, как мальчишек в гимназии, – философски ответил Белецкий.

– По мне так уж лучше порка, чем все эти издевательства!

– Это вы так говорите, потому что сами никогда розги не пробовали.

– А ты, видать, пробовал?

– Я был не таким тихим ребёнком, как вы, Дмитрий Николаевич, – уклонился от прямого ответа Белецкий и в свою очередь спросил. – Вам удалось узнать что-нибудь интересное помимо плачевного состояния дортуаров и скудного меню?

Руднев пожал плечами.

– Ничего конкретного, – признался он. – Ты знаешь, что означает у детей вот этот знак? – Дмитрий Николаевич сложил пальцы крестом, как это сделала Тамара Апания.

Белецкий взглянул на него с удивлением.

– Дмитрий Николаевич, вы правда не знаете?.. Это что-то вроде индульгенции на случай вранья.

– То есть?

– То есть, сложив пальцы крестом, можно со спокойной совестью говорить неправду, и это вроде как не зазорно. Вы что, никогда так не делали?

– Ты сам сказал, что я был тихим ребёнком… Получается, девочки действительно что-то скрывают.

– А вы, Дмитрий Николаевич, вообще напрасно думаете, что они здесь все такие уж невинные ангелы. У меня сегодня был урок у седьмого класса. К слову сказать, немецкий здесь преподают весьма посредственно, семигодки всё ещё путаются с падежами, но речь не об этом. Когда девочки покинули класс, я нашёл на полу вот эту записку. Почитайте.

Руднев развернул и прочёл: «Теперь молчание стоит дороже. Удивите меня.» Почерк был девичий и немного неровный, будто написано было второпях или в сильном волнении.

– Ого! – поразился Дмитрий Николаевич. – Это похоже на шантаж! Что же у них тут происходит?

Леночка ликовала.

Всё-таки господь слышал не только те молитвы, в которых Леночка по настоянию школьного священника отца Никодима упоминала благополучие России, царскую семью и своих многочисленных родственников. Она-то никогда не сомневалась, что Бог, создавший такой огромный и интересный мир, в котором встречаются даже утконосы, не мог быть скучным и нудным старикашкой, как выходило по рассказам отца Никодима, поэтому каждый день добавляла в свои молитвы отдельную просьбу, сделать жизни в Аничкиной иколе ну хоть чуть-чуть веселее. И вот, наконец, руки у Бога дошли и до скромного желания Леночки Блохиной.