Я рада, что ей спокойно и хорошо там, где я.

Она позвонила мне на следующий день и вместо «Привет» сразу же сказала:

– Дружище улетел.

Мне стало грустно и радостно одновременно.

– Как?

Тут можно было засмеяться и ответить, мол, как-как, крыльями, конечно, он же птица, но тётя всё рассказала подробно. Она рассказала, что Юра увёз его на пейнтбольную площадку, которой занимается вместе с друзьями, и там хотел покормить перед полётом, но Дружище не стал дожидаться ужина. Он повертел головой и вдруг увидел, что кроме привычных тараканьих брюшек ему сегодня предлагают всё небо ― и выбрал именно небо.

– Перебрался Юре на руку и взлетел с неё быстрее, чем тот успел что-то сообразить! ― рассмеялась тётя.

– А Юра что?

– А что Юра? Побежал за ним…

Я представила себе эту картину. Как Юра, широкоплечий и совсем взрослый, бежит от своей огромной машины за маленькой ускользающей птичкой. Он бежит по пейнтбольной площадке, покрытой зелёной травой, кое-где вытоптанной, а коегде уже начинающей увядать. Он бежит, и за спиной у него шумит город, а по бокам высятся деревья ― вперемежку, тонкие берёзки и высокие сосны, а над головой ― бесконечное синее небо. Высокое и гостеприимное, не только для стрижей. Для кого угодно.

Юра понимает, конечно, что никакого стрижа не догонит, но остановиться не может. Хочет подхватить, если тот вдруг упадёт. И посмотреть ― если вдруг улетит.

Он бежит за стрижом ― для себя, и для Ани, и для тёти, и для меня тоже.

А Дружище летит, летит, летит ― и, в конце концов, улетает, но вместе с тем для каждого из нас ― остаётся.

– Я так рада, ― улыбаюсь я в трубку.

– Мне кажется, я с этим стрижом поседела, ― смеётся тётя.

Она, конечно же, шутит. Седых волос у неё пока ещё нет. А когда появятся, однажды сказала она, я их не буду закрашивать, разве что в безумный цвет какой-нибудь ― розовый или зелёный… А так ― ни за что. Буду носить их с гордостью.

С радостью.

– Хорошо, что это был только стриж, а не нарвал, ― говорю ей я.

Я же успела полистать Красную книгу и знаю теперь про нарвала. Это такой небольшой кит, он живёт в северных водах. Ну, как «небольшой»… Несколько метров в длину и с трёхметровым бивнем впридачу. Бивень вырастает у нарвалов из зуба: на верхней челюсти их всего два, и один из них прорывает губу, чтобы превратиться потом в длинное витое сооружение, способное на конце изгибаться в разные стороны.

Бивень нужен нарвалу, чтобы определять разные свойства воды и понимать, есть ли рядом препятствия. А ещё для того, чтобы разбивать толщу льда над нарваловой головой или поднимать ил со дна, пугая мелких рыбёшек, которыми нарвал и питается.

Удобная штука, этот бивень нарвала.

Тётя снова смеётся.

– С нарвалом мы бы тоже как-нибудь справились, ― говорит мне она.

И я не сомневаюсь.

Так уж некоторые люди устроены: они со всем что угодно справляются.

Вот кем я хочу стать, когда вырасту.

Вот и наступило время, когда курить на улице становится холодно.

У меня, впрочем, сейчас такое состояние, что кури я – обязательно торчала бы на балконе, одна сигарета за другой, пока губы не посинеют, а пальцы не начнут отваливаться. Или, может быть, нет. Может быть, свою страсть к саморазрушению (самонаказанию?) я преувеличиваю: в конце концов, от одной мысли о еде меня тошнит, но я что-то не спешу запихивать в себя бутерброды. Про «тошнит» я, кстати, говорю в прямом смысле, не в переносном. Сегодня в супермаркете обнаружила, что рвотные позывы у меня возникают рядом с любой витриной – кроме алкогольной, но вот это уже не от душевного состояния, а от физического.

Запутанно, да?

* * *

– Ты похожа на русалку, – говорю я, потому что она и правда похожа.

– Если только на такую, что ходит до магазина в пижаме…

Она проводит рукой по волосам, как будто собирается убрать их с лица, а потом на середине движения вспоминает, что у неё хвостик и ничего оттуда не выбилось, не надо ничего убирать.

Пижама на ней сидела бы… удивительно. Как и всё остальное.

Но лучше бы, конечно же, без пижамы.

Как и без всего остального.

Камни под нашими ногами хрустят, перемешиваясь друг с другом. Им, наверное, не очень хочется покидать привычные места, но мы выбора не оставляем: то и дело соскальзываем, заставляя соскальзывать и их.

– Русалочке было больно ходить по земле, – говорит она, когда молчание уже начинает казаться мне откровенно неловким.

С некоторыми людьми молчать легко и просто, но она, как мне кажется, не из таких. С ней мне постоянно хочется что-то сказать. Хотя бы начать говорить комплименты, и это, конечно, глупо: комплименты она наверняка слышит каждый день – и не раз.

А вот о какой русалочке идёт речь я понимаю не сразу.

– А, детская сказка…

Она пожимает плечами.

– Если так подумать, что большинство сказок очень даже недетские. Если так подумать, – долгая пауза, – понимаешь их только лет в тридцать.

Ни за что бы не дал ей больше двадцати четырёх. При первой встрече даже возраст хотелось спросить раньше, чем имя. Мало ли, окажется меньше шестнадцати.

– Потому что в большинстве из них никто не ходит до магазина в пижаме? – Я пытаюсь пошутить, но получается, похоже, не очень.

Она не смеётся. Только качает головой (хвостик мотается из стороны в сторону, я слежу за ним как загипнотизированный).

Любая другая, наверное, навила бы кудрей.

Нужно отмотать немного назад, спросить про что-то другое.

– Тебе, значит, по земле ходить не больно?

– Я сегодня утром обнаружила, что у меня ниже колена все ноги в синяках. Так что… больно, наверное.

– Но ты же до этого их не замечала?

Она пожимает плечами, и платье немного соскальзывает. Совсем чуть-чуть, но этого оказывается достаточно, чтобы в горле у меня пересохло.

– Привыкла?

Не могу понять, вопрос это или нет. Звучит как вопрос. Но она не даёт мне на него ответить, продолжает сама:

– А ещё у русалочки не было голоса. Она же свой язык отдала морской ведьме, обменяла на возможность ходить. Мой язык при мне. – Словно доказывая, она высовывает его, и посередине мелькает маленькая звёздочка.

Серёжка.

А я-то думал, что ещё быстрее завестись от мелочей невозможно.

Смешно.

Двадцать минут спустя я знакомлюсь и с языком, и с этой серёжкой: просто разворачиваю её к себе и целую. Она отвечает сразу, без раздумий и без кокетства, как будто только этого и ждала, хотя по ней так не скажешь. Находит ладонями мою спину, накрывает лопатки, впивается пальцами, подаётся вперёд всем телом – прижимается, прижимается, прижимается, но вдруг застывает. Руки не отдёргивает, но на несколько секунд убирает и только потом возвращает на место, уже осторожнее.

Я никакой осторожности не знаю и знать не хочу: стягиваю платье с плеч, провожу пальцем поверх чёрного кружева, сдвигаю чуть в сторону, не могу удержаться от нового комплимента.

Она на него не отвечает.

Она запрокидывает голову к небу и смотрит. Это даже не обидно, можно понять: первый раз на море и всё такое, а звёзды здесь крупные, южные.

– Знаешь, как говорят? – Я целую её в плечо буквально за секунду до того, как оно снова скрывается под платьем. – Мы все – звёздная пыль.

– Или пена морская, – она, наконец, чуть улыбается.

Море шумит у нас под ногами.

* * *

Самое паршивое во всей этой истории – то, что я, кажется, начинаю её забывать.

Не потому что хочу, а потому что… Не знаю. Так подсознание прячет за семью замками то, что нас когда-то травмировало: не найти, не достучаться, если не пойдёшь к психотерапевту – будешь всю жизнь думать, будто бы ничего не случалось, просто ты по жизни чуть странная. Ты меня перетравмировал, конечно, просто пиздец, но я совершенно точно не хочу ничего забывать.

Лицо у тебя было такое… Его помню отлично, и это отлично, что я его помню, потому что у меня от него мурашки – тогда и сейчас. В полутемноте всего, конечно, не разглядеть, но глаза у тебя как будто светились, и такие это были шальные глаза… Абсолютно безумные. Сосредоточенные и одновременно свободные: ты сдерживаться пытался, но куда там вообще было сдерживаться, и у меня было сразу две причины на то, чтобы цепляться за край дивана. Во-первых, так реально удобнее подаваться навстречу, а во-вторых… А во-вторых, если бы я не держалась за диван, я бы держалась за тебя, и хорошо бы оно не закончилось, потому что подаваться навстречу – это одно, а притягивать человека к себе и пытаться в него врасти – совершенно другое.