Наконец генерал разделил свою армию на пять частей и двинулся.

По мнению стратегов, Макку следовало бы сделать следующее.

Он должен был бы вызвать в Перуджу корпус генерала Назелли, доставленный в Ливорно Нельсоном; он должен был бы провести главные силы своей армии по левому берегу Тибра и расположиться лагерем в Терни; он должен был бы, наконец, атаковать с шестикратно превосходящими силами малочисленные войска Макдональда, который, оказавшись между семитысячным войском Назелли и тридцати— или тридцатипятитысячной армией, наступающей под командованием Макка, не мог бы устоять против такой двойной атаки. А Макк, наоборот, рассеял свои силы, двигаясь пятью колоннами, и обнажил дорогу в Перуджу.

Правда, жители окружающих городов, то есть Риети, Отриколи и Витербо, взбудораженные воззваниями короля Фердинанда, зашевелились, и чувствовалось, что они готовы поддержать генерала Макка.

Макк продвигался, предварительно распространив до нелепости бесчеловечную прокламацию. Дело в том, что Шампионне, покидая Рим, оставил там в больницах триста больных, поручив их милосердию и чести вражеского генерала. Но когда король Фердинанд уведомил Макка о вылазке гарнизона замка Святого Ангела и о том, как два консула, которых собирались казнить, были похищены у самой виселицы, Макк обнародовал манифест, в котором предупреждал Шампионне, что если он не оставит свои позиции в Чивита Кастеллана, а посмеет оказать в этой крепости сопротивление, то триста больных ответят — голова за голову — за солдат, что погибнут в этом бою, и больные будут отданы на волю справедливого негодования римского народа, а это означало, что сброд из Трастевере разорвет их на куски.

Накануне того дня, когда показались передовые отряды неаполитанцев, эти листовки были доставлены крестьянами на французские аванпосты; они попали в руки Макдональда.

Этот благородный человек был возмущен до крайности.

Он взялся за перо и написал генералу Макку:

«Господин генерал,

я получил Ваш манифест. Берегитесь! Республиканцы не убийцы, однако предупреждаю Вас со своей стороны, что насильственная смерть хотя бы одного из больных, находящихся в римских госпиталях, явится смертным приговором для всей неаполитанской армии и что моим солдатам будет дано распоряжение не брать пленных.

Через час Ваше письмо станет известным всей армии, и Ваши угрозы вызовут в ней негодование и омерзение, которые превзойдет только презрение к тому, кто их себе позволил.

Макдоналъд».

И действительно, Макдональд тотчас же раздал дюжину этих листовок и приказал командирам прочитать их своим подчиненным, сам же сел в седло и галопом помчался в Чивита Кастеллана, чтобы показать Шампионне листовку и получить от него соответствующие указания.

Он застал генерала на великолепном мосту с двойной аркадой, перекинутом через Риомаджоре и возведенном в 1712 году кардиналом Империали; Шампионне держал в руках подзорную трубу, рассматривал подступы к городу и диктовал секретарю отметки, которые тот наносил на военную карту.

Увидев взволнованного, бледного Макдональда, мчавшегося к нему, Шампионне еще издали крикнул:

— Я думал, генерал, что вы несете какие-нибудь известия о неприятеле, но теперь вижу, что ошибся, ибо в таком случае вы были бы невозмутимы, вы же, напротив, так взволнованы…

— А все-таки я собираюсь доложить вам о неприятеле, — отвечал Макдональд, соскакивая с лошади. — Вот моя новость!

И он протянул ему листовку.

Шампионне прочитал ее, не выказывая гнева, а лишь пожимая плечами.

— Разве вы не знаете, с кем мы имеем дело? — сказал он. — А что вы на это ответили?

— Прежде всего я распорядился, чтобы манифест прочитали по всей армии.

— Вы поступили правильно. Надо, чтобы солдат знал своего врага, а еще лучше — чтобы он его презирал. Но это еще не все. Я полагаю, вы ответили генералу Макку?

— Да, я написал, что каждый неаполитанский пленный будет головой отвечать за больных французов в Риме.

— А тут вы не правы.

— Не прав?

Шампионне взглянул на Макдональда очень ласково и, положа руку ему на плечо, сказал:

— Друг мой, не кровавой местью должны республиканцы отвечать своим врагам; короли и без того готовы клеветать на нас, так не дадим же им повода даже злословить на наш счет. Идите к своим солдатам, Макдональд, и прочтите им приказ, который я сейчас вам дам.

И, обратись к секретарю, он продиктовал ему следующий приказ, который тот записал карандашом:

«Приказ генерала Шампионне, данный накануне боя при Чивита Кастеллана».

— Так будет называться сражение, которое вы выиграете завтра, — прервал самого себя Шампионне.

Потом он продолжал:

«Со всеми неаполитанскими солдатами, взятыми в плен, приказываю обращаться гуманно и мягко, как то принято у республиканцев в отношении побежденных врагов.

Солдаты, которые позволят себе дурно обращаться с безоружными пленными, понесут суровое наказание.

Ответственность за исполнение этих двух пунктов возлагаю на генералов…»

Шампионне уже взял в руки карандаш, как вдруг в конце моста показался конный егерь, раненный в лоб и весь забрызганный грязью. Он направил свою лошадь прямо к Шампионне.

— Генерал, — сказал он, — неаполитанцы захватили в Баккано наш передовой отряд численностью в пятьдесят человек и всех их перебили в караульном помещении. А из боязни, как бы кто-нибудь из них не выжил и не убежал, они подожгли здание, и оно рухнуло на наших под радостные крики простонародья и брань королевских прислужников.

— Что вы теперь скажете, генерал, об образе действий неприятеля? — спросил Макдональд, торжествуя.

— Скажу, что это только подчеркнет наш образ действий, генерал.

И Шампионне подписал приказ.

Его собеседник явно не одобрял такой умеренности, а потому Шампионне добавил:

— Поверьте, Макдональд, именно так цивилизация должна отвечать варварству. Прошу вас как друг объявить этот приказ тотчас же, а не то я буду вынужден как начальник приказать вам это.

Макдональд минуту молчал, как бы колеблясь; потом вдруг бросился Шампионне на шею и поцеловал его, говоря:

— Бог будет сопутствовать вам завтра, дорогой генерал, ибо вы олицетворенная справедливость, отвага и доброта.

И, вновь сев на коня, он отправился к своим частям, выстроил солдат и объявил им приказ Шампионне, вызвавший бурю восторга.

То были последние славные дни Республики; нашими солдатами еще владели великие человеколюбивые чувства, над ними еще реял дух революции 1789 года, которому вскоре суждено было выродиться в преклонение перед одним-единственным человеком и в преданность ему. Они оставались такими же благородными, но стали уже не так добры.

Шампионне тотчас послал к Лемуану и к Казабьянке курьеров с предупреждением, что их, вероятно, атакуют на следующий день; он приказывал в случае нападения немедленно известить его, чтобы он мог принять необходимые меры. Лаюр тоже был уведомлен о том, что произошло в Баккано. Ему сообщил об этом все тот же конный егерь, случайно ускользнувший при избиении французов; еще весь в крови после стычки, происшедшей накануне, он просил, чтобы завтра его одним из первых послали в бой, так хотелось ему отомстить за товарищей и за самого себя.

Около трех часов пополудни Шампионне спустился с Чивита Кастеллана и стал обходить передовые посты командира бригады Лаюра, потом части Макдональда. Он беседовал с солдатами, напоминая им, что они ветераны Арколе и Риволи, что драться один против троих они уже привыкли, и, следовательно, их не должна пугать необходимость драться одному против четверых.

Потом он разъяснил смысл последних приказов: своего и генерала Макка; он говорил, что республиканский солдат — это вооруженный апостол, в то время как солдаты деспотизма — всего лишь наемники, не имеющие собственных убеждений. Он спрашивал, любят ли они свою родину и считают ли, что целью всякой умной нации является свобода, а также думают ли они, что, подобно тому как триста спартанцев, любя родину и свободу, чуть было не победили несметную армию Ксеркса, десять тысяч французов могли бы справиться с сорока тысячами неаполитанцев.