– Я долго спал? – спросил я.

– Не очень.

– Храпел?

– Нет. А ты храпишь?

– Вообще-то нет. Интересуюсь на всякий случай.

– Есть хочешь?

– Ещё как!

Я вскочил и направился к озеру. Лягушки, как по команде, прыгнули в воду, и мы умылись вместе.

Съев мою долю бутербродов, запив их кофе, мы решили, что пора отправляться домой. Возвращались вдоль железной дороги – этот путь был короче. Через час езды я почувствовал, что Ольга устала, и предложил сделать привал. Остановились у молодого сосняка. Ольга тут же легла, положив ноги на раму велосипеда.

Через тропу от рощи росло небольшое дерево с райскими яблоками размером с крупную черешню. Я собрал сухих веток, развёл небольшой костерок и у края костра в пепел высыпал яблоки.

По железной дороге проносились поезда, заглушая своим грохотом всё вокруг. Когда они исчезали, тишина становилась ещё пленительнее. В ней снова можно было расслышать писк комаров.

Я достал яблоко, вытер его от золы, двумя спичками, как ложечкой, зачерпнул кашицу.

Ольга последовала моему примеру и закрыла от удовольствия глаза.

– Как вкусно!

Мы съели десятка по два яблок, пока это занятие нам не надоело. Костерок догорел, лёгкий ветер раздувал белую золу. Я положил свою ладонь на Ольгину руку. Мне показалось, что, если бы я захотел большего, не встретил бы препятствий. Но я ещё не знал, как к ней отношусь. И мне не хотелось разрушать это хрупкое строение из золотого воздуха, в котором дрожала мошкара, запаха дыма и печёных яблок, из воспоминаний и, возможно, зарождающейся смутной надежды.

В соседнем доме окна пылали, словно в них плеснули раскалённой медью. Мужчины вышли на балконы покурить. Щурясь от дыма, они смотрели, как за дальние тополя закатывается остывшее солнце, молча наблюдали за мальчишками, пинавшими в двери сараев мяч. Крики стали глуше. Возникло ощущение покоя и желание помолиться.

Мама накрыла стол в комнате. Я поставил электрический самовар. Когда всё было готово, мама торжественно произнесла:

– А теперь – закройте глаза!

Я подумал, она вынесет пирог, но ошибся. На телевизоре у окна в хрустальном бокале стояла алая роза. Бокал сверкал острыми гранями замысловатых узоров и казался вырезанным из куска чистого байкальского льда. Лепестки центифольной розы были похожи на детей, прижавшихся друг к другу, удивлённо и весело рассматривающих мир.

Усталость щекотливыми волнами перекатывалась по телу. Я был полон запахов ветра, дыма и прелых трав. Я всё ещё слышал шуршание колес, скрип жёсткого седла, треск сучьев. Я ещё видел, как накалялись и темнели угли, как муравей запутался в волосах на моей руке, как налетали и исчезали, словно смерч, поезда. Весь этот день с его черствеющими листьями, стрекозами и с неясным ласковым чувством к Ольге млел во мне.

На крышах было ещё светло, а во дворах уже шептались сумерки. Под балконом скользнули голоса. Неожиданно в этой умиротворённой тишине раздался треск, словно кто-то пытался завести старый мопед. Это прочищал свои сожжённые куревом лёгкие дядя Кузьма из восьмой квартиры. Он выходил на балкон и кашлял с надрывом. Его лицо при этом багровело, а жилы на шее и висках вздувались. Казалось, вслед за ядовитой слизью, которую выплёвывал, он вот-вот выплюнет собственные бронхи. Копчику был девяносто один год. Маленького роста, сухой, он держал голову чуть набок. Говорили, что это результат ранения: будто бы его ударил саблей белый офицер. Из того, что рассказывали о Копчике, трудно было понять, что правда, а что выдумки. Сам он никогда не рассказывал о своём участии в Гражданской войне. На торжественных собраниях, куда его постоянно приглашали, произносил всего несколько заготовленных фраз: «Мы боролись за светлое будущее всего человечества», «Вы должны помнить тех, кто отдал жизнь за ваше счастье», «Высоко несите знамя коммунизма!». Чаще всего Копчика приглашали в школы. Там ему повязывали красный галстук, он произносил свои затёртые фразы, и его отвозили домой.

Дядя Кузьма бился в конвульсиях два раза в день – утром и вечером. За это дом ненавидел его. Когда он ещё заведовал отделом пропаганды райкома партии, никто не осмеливался сделать ему замечание, и лишь когда старик вышел на пенсию, на его голову обрушились проклятья. Дядя Кузьма невозмутимо выдержал атаки соседей и, как ни в чем ни бывало, регулярно терзал дом кашлем. Балицкий говорил, что это Кузьма Игнатьевич репетирует собственную смерть.

Видя, что на старика невозможно повлиять, от него отвязались, но, как только двор оглашали первые выстрелы трухлявых бронхов, запирали балконные двери и форточки. Через десять-пятнадцать минут, когда кашель прекращался, снова открывали их. Мама сейчас сделала то же самое – заперла балконную дверь.

Самовар то и дело закипал, и не было ничего лучше в мире, чем его добродушное урчанье, похожее на урчание кота Васьки.

В прихожей раздался нетерпеливый, настойчивый звонок. Фарафонов вошёл в синем спортивном костюме, осыпанном перхотью.

– Добрый вечер, уважаемые! – загремел Михаил Ефимович.

Стул под ним жалобно скрипнул.

– Я почему пришёл, – забасил Фарафонов. – От Романа письмо получил. Он, сволочь, требует, чтобы я разделил имущество и ему отдал его часть. Он хочет, чтобы я отдал ему Волгу. А?! Подлец!

Сосед обмяк и заплакал.

– Не надо, Михаил Ефимович, – сказала мама. – Не плачьте.

– Да я не плачу, – сказал Фарафонов, вытирая кулаком мокрые глаза. – Обидно только.

– Ваше положение чем-то напоминает положение короля Лира, – вздохнула мама.

– Что? – насторожился Фарафонов.

– У Шекспира есть такое произведение.

– А…

– Только у него было три дочки, а у вас три сына.

– Я ему, недоноску, напишу письмо. Всё выскажу негодяю!

– Напишите ему доброе письмо, – сказала мама. – От этого будет больше пользы, поверьте.

Фарафонов помолчал, повертел в руках чашку.

– Ты так считаешь?

– Так будет лучше.

Михаил Ефимович налил себе чаю, бросил в чашку несколько ложек варенья, выпил, встал и, не сказав ни слова, вышел.

– Тоже мне, короля Лира нашла, – сказал я, когда за Фарафоновым захлопнулась дверь.

– Он – несчастный человек, – вздохнула мама.

От этих слов отец аж подпрыгнул в кресле.

– Вот это новость! А давно ли он скручивал людей в бараний рог?

– Жаль его. Жена умерла, сыновья разъехались… Живёт неухоженный, как медведь в берлоге.

– Ты расскажи Максиму, как он молоко одалживал, – предложил отец.

– Это был цирк! – рассмеялась мама. – Одолжил он у Балицких бутылку молока. Прошло время. Балицкие к нему – пора бы вернуть долг. Что бы в таком случае сделал нормальный человек? Пошёл бы в магазин, купил молоко и вернул. Этот же идёт к Тамаре, одалживает у неё и возвращает Балицким. Через несколько дней уже Тамара напоминает: верните долг. Он идет к нам. Разумеется, я одолжила. Но затем потребовала вернуть. Тогда он пошёл к Балицким.

– Так они и управляли страной! – рассмеялся отец.

– Он сейчас придёт измерять давление, – сказала мама, и в этот момент раздался звонок. Фарафонов вошёл с пылающим лицом.

– Голова раскалывается, – сказал он тихо. – Измерьте, пожалуйста, давление.

Мама измерила. Было 180 на 120.

– Как он, сукин сын, поднял его мне! Так, говоришь, помягче написать?

– Думаю, так будет лучше, – сказала мама.

– Спокойной ночи! – буркнул Фарафонов и вышел.

Мы посидели ещё немного и легли спать.

Едва проснувшись, я почувствовал запах пирога. Видимо, он был в духовке. Запах пирога поутру обладает удивительнейшим свойством поднимать настроение. Если в доме пекут пирог, значит, в доме всё в порядке. Значит, здесь сводят концы с концами, здесь есть, кому печь, есть, для кого печь, но самое главное – здесь есть желание печь. Если в доме не пекут пироги хотя бы раз в году – это верный признак того, что скоро здесь в щелях задуют ветры.