Увидев мой интерес, мужчина с наколкой «Север» на левой руке осклабился, показав ряд коронок из нержавеющей стали.

– Покупай, – сказал он. – Будешь деньги копить.

– Сам изваял? – поинтересовался я.

– Ну! – не без гордости сказал продавец. – Славное животное, бери.

– Что-то давненько их не было видно, – сказал я.

– Так ведь нас, деятелей искусства, перекинули на лесозаготовки. Покупай! За червонец отдам.

Я достал рубль и опустил в щель в голове кота.

Затоварившись творогом у пожилой селянки в белом платочке, я свернул к грузовику с молдавским номером. Вокруг машины кипела толпа. Помидоры ещё не продавали, но народ уже ненавидел друг друга. Разгорячённые тела нащупывали слабое место между других тел и вдавливались, втискивались, ввинчивались. Всё, что было слабее, податливее, оттеснялось от машины. Рослая молдаванка устанавливала у края открытого борта весы. У неё были красивые ноги с сильными икрами. Под ситцевым сарафаном, который раздувался от резких движений, угадывались крутые бёдра. Движения её были ловкими, уверенными.

– Почём помидоры? – спросил я у мужчины, которого выдавили из толпы и который безуспешно пытался вернуться на прежние позиции.

– По пять рублей, – бросил он, не оглянувшись.

Оценив ситуацию как безнадёжную, ещё раз с сожалением взглянув на ноги молдаванки, я пошёл прочь. В моторе машины копался человек, и я подумал, что это муж продавщицы. Мне захотелось рассмотреть его.

– Слушай, – обратился я к мужчине, – а почему такие дорогие помидоры?

Шофёр вынырнул из-под капота. Ему было едва за тридцать. Рослый, жилистый, с чёрными усами, он очень подходил молдаванке. Я это с завистью признал.

– Так ведь дешевле нельзя, – ответил шофёр. – Аренда одной этой машины нам в копеечку влетела.

– А вы что, арендаторы? – поинтересовался я.

Он помолчал, словно решая: говорить – не говорить.

– Нет, фермеры мы.

– А что так робко?

– Так у нас же не любят фермеров.

– Странный народ, – сказал я, – узнают, что продаёшь ворованное, – пособят. А за честно заработанное действительно могут и побить. Куришь?

– Что у тебя?

Я протянул «Яву». Мы сели на подножку и закурили. Руки у фермера были в извилистых сине-зелёных жилах, как географическая карта в разводах рек.

– Земли много взяли? – спросил я.

– Пять гектаров.

– Первый урожай?

– Первый.

В это время машину качнуло. Началась продажа, толпа на это отреагировала ещё большей сплочённостью и воплями.

– Красивая у тебя жена, – сказал я.

– Да, с женой мне повезло, – согласился фермер.

– А до этого работали в колхозе?

– Нет, в городе. Мы живем на окраине. Там колхозные поля начинаются.

– Думаешь, получится?

Фермер помолчал, стряхнул с сигареты пепел.

– А чёрт его знает! – сказал он.

– Ну ладно, желаю удачи, – сказал я. – Давай побольше помидоров, а то народ от дефицита совсем озверел.

– Бывай!

Я уже отошёл от машины, как вдруг фермер окликнул меня.

– А ты что, помидор хотел купить? – спросил он.

– Хотел.

– Сколько?

– Пять.

– Ящиков?

– Килограммов.

– Давай деньги и тару.

Через головы покупателей он передал жене полиэтиленовый пакет и вернул мне его с помидорами.

– Спасибо!

– Не за что, – ответил он и снова нырнул под капот.

Я направился к выходу. Гомон базара оставался позади. Из ворот и в ворота текли два потока людей. В том, который плыл к воротам, я увидел Оленьку Ларионову. Она заметила меня. Нужно было что-то делать: или вежливо кивнуть головой и следовать дальше, или остановиться. Я помахал рукой и направился к ней. Мы расстались одиннадцать лет назад.

– Рад тебя видеть! – сказал я.

– Я тоже, – сказала она, и я узнал её почти забытый голос.

– Ты в отпуске?

– Да.

– У тебя много осталось?

– Две недели.

Я взял Ольгин телефон, пообещав позвонить. Во второй половине дня позвонил.

– Ты помнишь нашу поездку на велосипедах? – спросил я.

Мне хотелось, чтобы она помнила.

– Ещё бы! – воскликнула Ольга.

– Почему бы не повторить? – обрадовался я.

Ольга сказала, что уезжает в Тернополь и вернётся в субботу. Мы договорились о поездке в следующее воскресенье.

Я отправился в сарай, снял с гвоздя велосипед с рулём, похожим на бараньи рога, и, перевернув кверху колёсами, поставил на траву. Разобрал втулки, промыл в керосине, смазал маслом подшипники, накачал шины, подтянул спицы.

Во вторник мы засиделись у телевизора. Шёл какой-то польский фильм. В лесу, в прекрасном двухэтажном доме уединились он и она. За окном лежал снег, в камине потрескивали дрова. Я представил, что в этом доме мы с Ольгой. Днём ходим на лыжах, вечером сидим у камина… Я бы рассказывал ей про «кипящий» Сюльбан. Про то, как, пройдя его наледи, мы забрались на горное плато и там, подвесив на бампер котелок, варили суп. Не из концентратов, а настоящий, с картошкой, вермишелью и лавровым листом. Внизу сверкали снега. Казалось, все они, до самого горизонта, пропитаны запахом лаврового листа.

Нас было десять, одного мучила простуда. Он начал бредить. Мы боялись, что он умрёт. Растирали его спиртом, а в минуты, когда он приходил в себя, старались накормить супом. Но у него не было сил, суп стекал по уголкам рта на шею, я вытирал его грязным вафельным полотенцем.

Звонок в прихожей прервал грёзы.

– Неужели Фарафонов? – буркнул отец.

Это оказалась Васькина хозяйка.

– Сараи горят! – крикнула она.

Я схватил ключи от сарая и бросился вниз. Из-под шиферной крыши валил дым. Я открыл сарай и едва не задохнулся от скопившихся газов. Огонь начинал лизать правую перегородку. Я вынес велосипед, ящики с пустыми банками для консервирования, сухие доски. Затем схватил какую-то вспыхнувшую картонную коробку, и она взорвалась прямо в руках. Оказалось, это были две запасные колбы для термоса. Едва я захлопнул крышку погреба, как во двор влетела пожарная машина. Пожарники в чёрных прорезиненных робах и в белых шлемах, как привидения, сновали по двору. Один с брандспойтом вбежал в сарай и, едва удерживая в руках ствол, дал мощную струю на огонь.

Во дворе собрались жильцы двух домов. Приковылял Балицкий в пижаме с наброшенным поверх плащом. Фарафонов в спортивном костюме и в ватнике давал советы пожарным. Все бурно обсуждали происшествие. Оказалось, десятилетняя дочка Мельника из четвёртой квартиры оставила в сарае непогашенную свечу. Одни ругали родителей девочки, другие вместе с Фарафоновым мешали пожарным.

– Всё, – сказал наконец парень, работавший с брандспойтом. – Теперь хоть специально поджигайте – не загорится!

Фарафонов, о чём-то вспомнив, торопливо открыл свой сарай. Через минуту вернулся. Даже в темноте можно было заметить его потерянный вид.

– Задохнулись, – тихо сказал он.

На него посмотрели с недоумением.

– Куры задохнулись, – сказал он.

В суете никто не подумал о том, что дым сквозь щели свободно доберётся до фарафоновского отсека. Из его сарая дым валил так же, как из нашего.

– А петух? – спросил Балицкий.

– Все сдохли, – выдохнул Фарафонов.

Михаил Ефимович вернулся в сарай, вынес петуха, положил на мокрую траву.

Глаза петуха были закрыты белой пленкой. По бездыханному телу бил дождь.

– Отличный был петух! – сказал Балицкий.

Весь следующий день я выбрасывал из сарая сгоревшие или испорченные водой вещи. Вода всё-таки попала в погреб, картошку пришлось вытаскивать и сушить, благо, день выдался солнечный.

Утром снова занялся велосипедом. Он, к счастью, не пострадал, только подкоптился немного. Я его протёр, и он снова засверкал зелёной эмалью.

Почти каждый день мы вспоминали петуха. Двор без него опустел.

В субботу я позвонил Ольге.

– Как поездка? – поинтересовался я.

– Отлично!

Голос у Ольги был бодрый, звонкий, озорной.

– Значит, завтра едем?

– Едем.