Я приспособился. Иван не смог.

Однако жизнь продолжалась. В полдень мы пили кофе, вспоминали прошлое, обсуждали последние новости и старательно избегали разговоров об Иване. По вечерам смотрели телевизор, подолгу пили чай и снова говорили, говорили… Было во всём этом едва уловимое ощущение ускользающего блаженства.

Я познакомился, наконец, с фарафоновским петухом. Крупный, огненно-рыжий, с сильной шеей, с гордой осанкой и острыми шпорами, он ходил возле четырёх своих дам, метая по сторонам испепеляющие взгляды. Дважды я приближался к нему, и петух, косивший за мной оранжевым глазом, мгновенно разворачивался, делал в мою сторону несколько решительных шагов. Я отходил – петух возвращался к подругам. В третий раз, приблизившись шагов на десять, я решил не уходить, а посмотреть, что будет делать эта гроза двора. Петух распустил крылья и бросился на меня. Он был похож на истребитель, берущий разгон на взлётной полосе.

Я дал задний ход.

Петух вызывал у меня чувство безграничного уважения – он был отчаянно смел.

На противоположной стороне двора показался Василий Мартынович Балицкий, наш сосед из шестой квартиры. Он шёл медленно, переваливаясь с ноги на ногу. Жена Василия Мартыновича Фира Моисеевна часто говаривала:

– В молодости мой Вася был такой стройный мальчик. Я в него влюбилась за одну только фигуру. А сейчас – вы посмотрите, что из него получилось. Это же восьмиосная цистерна!

Увидев меня, Василий Мартынович вскинул палку, на которую опирался, и крикнул:

– Привет, Максим! Не уходи, потреплемся.

Но преодолеть каких-нибудь полсотни шагов было не так просто. Между нами гоголем ходил фарафоновский петух. Увидев его, Василий Мартынович остановился.

– Ты опять здесь! – сказал Балицкий упавшим голосом.

Петух встал напротив, выпятив грудь. Балицкий взял влево, вокруг клумбы. Подойдя ко мне, Василий Мартынович пыхтел, как паровоз.

– И так всегда, – сказал он. – К дому невозможно подойти. Где только Фарафонов раздобыл этого зверя? Его же нужно держать в наморднике и на цепи.

Рука у Василия Мартыновича была тяжёлая и корявая, как корень сосны. Его мучил ревматизм.

– Что делаешь?

Балицкий присел на скамейку.

– Знакомлюсь с соседом, – кивнул я на петуха.

– Гад! – сказал Василий Мартынович, презрительно посмотрев на птицу.

– Я бы этого красавца за деньги показывал.

– Максим, ты его просто ещё не знаешь, – устало сказал Василий Мартынович. – Я тоже вначале этого змея всерьёз не воспринимал. Пока однажды он на меня не кинулся. Хочешь верь, хочешь нет, едва глаза не выклевал. Машиной бы его задавило, что ли!

Петух застыл, повернув голову в нашу сторону.

– О, навострил уши, – сказал Василий Мартынович. – Ты знаешь, Максим, я с близкого расстояния остерегаюсь сказать что-то оскорбительное в его адрес. Он ведь, стервец, всё понимает. Однажды я стоял возле того каштана, а он охаживал своих девочек возле сарая. Я возьми да и скажи: «По тебе, гад, топор плачет!» Ты не поверишь, как только я это сказал, он нахохлился и пошёл на меня. Я понял, что дело добром не кончится, и, как мог, на своих ходулях дал деру.

Василий Мартынович положил палку на колени, стал растирать руки.

– Крутит?

– А, – махнул рукой Балицкий.

– Ничего не помогает?

– Мне теперь только гроб поможет.

– Вы это говорили, когда я ещё в школу ходил.

– Тактика такая. От сглаза.

– Вы с базара? – спросил я.

– Да. Мясо купил. – Балицкий поднял сетку с бумажным свёртком, на котором проступила кровь. – Купил полкило свеженькой свининки. Сейчас пойду сделаю котлетки. Чесночка побольше добавлю, перчика – пальчики оближешь!

Мы помолчали, наблюдая за петухом. Неожиданно, без всякого повода, Василий Мартынович сказал:

– Лопнут ваши реформы.

Я промолчал.

– Слышь, что говорю?

– Слышу.

– Как пить дать лопнут.

– Почему?

– Потому что к едрени фени летит всё, что построили. Сколько народу загубили – и всё напрасно?

– Вам, наверное, подсунули мясо с костью, – сказал я.

– Вот увидишь. – Балицкий снова помассировал руки. – Я слишком хорошо знаю нашу компанию.

Он с трудом поднялся, опираясь на палку.

– Ох-хо-хо, – простонал Василий Мартынович. – Пойду лепить котлеты. А то моя снова прикинулась больной.

Василий Мартынович заковылял к подъезду.

– Заходи, в шахматишки сыграем. Я тебя уделаю в два хода.

В коротких перерывах между завтраком, кофе, обедом, ужином, чаем и обильными разговорами я читал рассказы Джека Лондона. Иногда, когда соседский кот Васька набирался храбрости и с балкона осторожно ступал в комнату, я брал его на колени, он сворачивался калачиком и впадал в дрёму.

Время от времени мне давали мелкие поручения: сходить за хлебом, вынести мусор, принести из погреба картошку. На восьмое утро моего отпуска, когда я, насладившись поздними пробуждениями, неожиданно для домашних встал в семь утра, это мгновенно оценили и тут же поручили сходить на рынок купить творог и помидоры. В один задний карман джинсов я сунул полиэтиленовый пакет, в другой – деньги, и налегке выскочил на улицу. Вымытая площадь блестела, розы благоухали, гипсовый Ленин, выкрашенный под бронзу, неестественно большой рукой указывал на банк.

На стометровой улице, упирающейся в ворота рынка, поток людей был почти сплошным. С обеих сторон у тротуаров выстроились мотоциклы с колясками, Запорожцы, Москвичи, Жигули, две Волги с ржавыми коробами, инвалидная коляска. Это была техника из села – в пыли, с комьями грязи под крыльями.

Торговля начиналась прямо у ворот. Здесь продавали ячменные веники, негашёную известь и живых поросят. Привязанный за ногу к металлической ограде, дрыгался, пытаясь избавиться от верёвки, месячный поросёнок. Он то и дело падал и визжал, будто его резали. Мужчина, сидевший на запасном колесе коляски мотоцикла и жевавший яблоко, не выдержал:

– Та видвяжить його, нехай соби пасётся, – посоветовал он хозяйке поросёнка.

– Чи вы здурилы?! – воскликнула женщина в цветастом платке. – Де ж йому пастыся, колы скризь гола земля?

– Та може, шо найде, – советовал мужчина. – А то так голосить, шо аж исты хочется. Чи вам скотину не жаль?

Основная торговля шла под шиферными навесами. Яблоки, груши, сливы, дрожжи, укроп, петрушка, лук, синька, семена, творог, цветы – всё это продавали с лотков. А вокруг них расположились продавцы картошки, мохеровых шарфов, старых часов, капусты, репы, тыквы, починенной сантехники.

Полукругом, по краю рыночной площади, шли торговые ряды, которые называли «вывозом». Здесь продавали кирзовые сапоги, калоши, телогрейки, давно вышедшие из моды песочного цвета плащи и тяжёлые туфли Тульчинской фабрики. На «вывозе» витал запах сырых сельмагов.

В центре рынка, на большой площади, торговали с грузовиков, телег и из багажников легковых автомобилей. Продавали кроликов, кур, свиней, картошку, капусту, болгарский перец. Пыль витала над рынком вместе с гулом человеческих голосов, визгом поросят и кудахтаньем кур.

Я люблю рынок. Это единственное место в державе, где общество таково, каково оно есть на самом деле. На рынке хорошо выбирать будущих жён. По непромытой банке, которую прелестная с виду девушка подаёт под творог или сметану, безошибочно можно определить, что газовая плита в её квартире покрыта чёрно-коричневой коркой, а за плитой – осадки жира и куча использованных спичек с обгоревшими головками.

Рынок – это естественность и правда. И как бы он ни раздражал иногда, сюда всё же тянет, потому что именно здесь узнаёшь истинную цену товару и людям.

Моё внимание привлёк полуметровый гипсовый кот. Со слащавой мордой и алыми губами, он был собратом тех котов, которые в прошлом украшали комоды, диваны с полочками и туалетные столики. Осмеянные советской печатью как символ мещанства, они, словно обидевшись на людей, договорились и куда-то ушли. Это был первый кот, которого я видел за последние тридцать лет. Он вернулся. От него веяло чем-то далёким и уютным. От него веяло временем, когда был ещё жив старый Дранкель.