По мере того, как росла слава Мата Хари, её прошлое все больше обрастало легендами. Но в любом случае было ясно одно – это отнюдь не выпускница какого-нибудь танцевального класса. Нет! В её глазах был отблеск страшных воспоминаний, её искусство питалось ощущением трагизма жизни и полностью отвечало великому принципу Горация: «Коль хочешь слез моих, то сам сперва заплачь!»

У испанцев есть особое слово – duende. Оно обозначает борьбу с самим собой, в процессе которой артист творит чудеса. В такие минуты искусство поднимается до высот подлинной гениальности. Потрясенные зрители видели перед собой девочку-подростка, ожидающую прекрасного принца, который не пришел. И не придет. Они видели, как умирает обнаженная Мата Хари у ног жестокого бога вой ны, и умирали вместе с ней.

Господин Ашиль-Дидье Теодор ван Хуккер был сыном француженки, доброй католички, поэтому его первым именем стало имя деда по отцу, вторым – деда по матери, третьим – имя святого покровителя, в день памяти которого, 7 февраля, он был крещен. В зрелом возрасте он убрал для краткости из повседневной жизни пышные Дидье – «Желанный», Теодор – «Подарок Бога» и оставил только Ашиль – «Причиняющий боль». Ему казалось, что именно Ашиль лучше всего сочетается с доставшейся от отца-голландца фамилией ван Хуккер, что значит по-голландски «Азартный игрок».

Подобно другим агентам германской разведки, он был фигурой неясной, какой-то зыбкой.

Всё, что известно о его ранних годах – он родился в семье со средним достатком, стал военным в молодые годы, был светским, хорошо образованным человеком и несомненно привлекательным мужчиной, говорят, отличным наездником и охотником. Наполовину француз, он боготворил красоту, как солдата, его всегда манило разрушение. Влюбившись в хорошенькую актрису, он называл её своей Цирцеей, коварной волшебницей, превращающей мужчин в свиней. Она вытянула из него огромные деньги, сумела взять то, чего у него не было. Вот так и родился шпион. Ашиль ван Хуккер продал себя тем, кто предложил хорошую цену. Из-за денег? Да! Три года назад он стал оборотнем и презирал себя.

Но теперь, когда началась вой на, когда он бесцельно бродил по Парижу, словно носимый ветром, когда его связной был арестован во время первой же облавы и он утратил всякий контакт с Германией, теперь, когда он должен был вставать при первых звуках Марсельезы, теперь он обнаружил в себе искреннее желание, вскинув к небу твердый подбородок, петь «Германия превыше всего». И вновь услышать Кайзера, обращающегося к народу с балкона своей берлинской резиденции: «Всевышний… Тот, на которого возлагали свои надежды мой отец и мой дед… Дух его… да пребудет вечно в германском солдате… и германском народе… Бог справедлив… Он поможет нам победить!»

Господи! И почему же я так растроган? Почему душа словно очищается от грехов? Смыто все, что сделала со мной жизнь. Нет матери, которая не любила и покинула меня. Нет невесты, которая не любила и покинула. Нет больше боли, сомнений, тоски. Я мужчина, воин, человек долга и чести. В душе моей мир, какого я не ведал прежде. Я люблю Кайзера, и буду служить ему, и умру за него! В этом мой долг, моё блаженство!

В начале 1915 года Ашиль ван Хуккер получил приказ завербовать танцовщицу по имени Мата Хари в помощь германской разведке.

Он отыскал её в Голландии, где «Звезда Танца» пряталась от вой ны. Её дом на улице Ньюве Ютлег переживал ремонт, но в большой пустой гостиной было хорошо: чай, благоухающий просторами Гималаев, чудный вид из окна – канал с темной зеленоватой водой, дети, идущие по белой дорожке из монастыря.

– Вы знаете, мадам, голландские коммерсанты больше не могут вести свои дела во Франции. А я, по случайности, нуждаюсь в услугах путешествующих коммерсантов.

– Но… Я не коммерсант.

– О, да, мадам! Вы – великая танцовщица! Актриса! Я не пропускал ваших представлений и скажу, слепой прозрел бы, чтобы увидеть вашу Саломею. Эту библейскую ночь и это тело, смотреть на которое, все равно, что смотреть на нестерпимое сияние солнца в зените. Смертельная угроза и наслаждение, блаженство на грани жизни и смерти. И это всё вы, Саломея, погубившая всех, всех! Не только Иоанна Крестителя, но и Ирода, и свою мать, и себя. И так было всегда, еще до начала времен. И так есть… Так мы потеряли рай.

Ван Хуккер чувствовал поднимающуюся из глубины души жажду мести. Кому? За что? Она… Она искушала его все эти последние безумные предвоенные годы. Она входила в его комнату, как гонимый ветром шелк. Она стала призраком в каждой пустой комнате. Он грезил, как её прекрасные волосы падают на его лицо. Она была частью нахлынувшей тишины и ветерка, внезапно появившегося ниоткуда. И вот теперь он подбирался к ней – осторожно, при помощи изящной последовательности тихих шагов.

– Да, вы – великая танцовщица! Актриса! И именно вы могли бы помочь мне получить особый товар… Информацию.

Она резко смахнула крошки со стола и поднялась.

– Господин… да, ван Хуккер, почему вы считаете, что я соглашусь быть шпионкой?

– Ну, что вы! Корреспондентом, зарубежным корреспондентом.

– Боюсь, ваши деньги не покроют моих затрат. Кроме того, я не намереваюсь уезжать отсюда. Теперь это мой дом, и я собираюсь жить здесь.

Она проводила его до калитки через сад с роскошными тюльпанами. Он задержал её руку дольше, чем требовали приличия, но еще более осязаемым был упорный взгляд его глаз…

Газоны побелели от росы, и она поспешила вернуться в дом к своему чаю с печеньем, к зачитанным до дыр «Братьям Карамазовым»[8], к этой земляной черной[9] силе, к вопросам без ответов, к страданию, которое выше правды. «Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, даже и с грехом твоим, и в грехе твоем любит»[10].

…Вот и все, что касается её неудачной вербовки, которая состоялась в Голландии, в последнюю пятницу февраля пятнадцатого года.

Здесь, в Голландии, её навсегда запомнили часто прогуливающейся вдоль внешних каналов. Она любила наблюдать за детьми, сидя у края игровой площадки.

Её узнавали, благодаря печенью «Мата Хари» с её портретом на роскошных коробках. Некоторые даже видели её танцующей: состоялись четыре спектакля в королевском театре и было несколько одобрительных отзывов на её «Восемь каприсов в желтых покрывалах».

Но в конце концов все стало ясно. Здесь у неё не было ничего, что могло бы стать смыслом жизни.

«Гаага – мое чистилище, – писала Мата Хари. – Они терпят меня, но не принимают. Здесь мне так плохо, и это следовало ожидать».

Вначале она проводила время в Мауритцхузе и других музеях поменьше, пианино давало некоторое утешение по вечерам, и она часами играла, слушала звуки. Но потом все чаще просиживала целые дни в своем плетеном кресле среди садовых папоротников в каком-то оцепенении, погрузившись в грезы, воспоминания о Париже, где она была счастлива.

Если бы только она могла жить, как другие одинокие женщины. Вязать кисеты, теплые носки для красного креста. Но нет, душа её рвалась на сцену и рядом не оказалось того, кто смог бы удержать, остановить её.

Ремонт в её доме так никогда и не закончился. Мебель одели в чехлы. Сад, будто чувствуя её надвигающийся отъезд, погиб от поздних заморозков.

Париж был тяжко болен: шпиономания – серьезная форма умственного расстройства пылких патриотов.

Условия игры переменились, и символика женских образов была переосмыслена. Женщина-мать, гражданка, патриотка, соратница, стала символом национального сопротивления, но для неё требовалась яркая антитеза. Иностранка с неясным прошлым, космополитка без роду без племени, интриганка, отказавшаяся от супружеских, материнских обязанностей ради достижения каких-то своих тайных целей, гастролерша, свободно пересекающая границы. Мата Хари идеально отвечала этому стереотипу. Но, в то время, когда сотни актрис, танцовщиц, известных куртизанок бежали, спасая свою жизнь в нейтральные страны, она возвращалась в Париж.