Положившись в этом отношении на Винтера, Квентин принялся неторопливо грызть яблоко, благо корзина с фруктами стояла прямо перед его носом. Горячими блюдами он побрезговал. Хлеб врага горек (а господин Густав сразу же был приписан им к числу врагов вследствие продолжительного знакомства с Винтером), а яблоки – не хлеб. Правда, когда от яблока остался один огрызок, почему-то очень сильно захотелось кинуть его в лоб барону (в вероятности попадания мой герой не сомневался), но Квентин удержал себя от этого неблагородного поступка. Ему в последний момент почему-то стал так симпатичен этот злосчастный огрызок, что казалось кощунством начертать ему такую неблаговидную судьбу, как погибель при соприкосновении с холеным лбом барона. Определенно, этот замечательный огрызок был достоин чего-то большего, например, помойного ведра, в котором наверняка отыщется не один его обглоданный собрат. О заманчивой идее пришлось забыть. К тому же, Винтеру, наконец, надоело истощать свое ораторское искусство на пустопорожнюю болтовню, и он плавно пустил разговор в нужное ему русло. А Квентину очень хотелось послушать о цели их визита в поместье Поллена.

– Да, говорят, с урожаем в последнее время плохо, – спокойно и плавно говорил Джулиан, не отрывая пристального взгляда своих волшебных глаз от лица собеседника. – Погода подводит. Еще грешат на колдунов, мол, от них всегда только вред. С вашим гонцом вы передали мне, что и ваши поля стали предметом проведения каких-то ритуалов. Не желаете ли распространиться поподробнее? Мне бы хотелось услышать эту историю из уст очевидца.

– Ах, да если бы я мог сказать что-то большее, чем вам уже известно! – картинно всплеснул руками барон, мгновенно забывая про еду. – Каждую пятницу ровно в полночь поле окутывает плотный молочно-белый туман. Сквозь него ничего не видно. Все боятся в него заходить, так как среди нас уже бродит мнение, что он колдовской! А на следующее утро на поле появляется отпечаток треугольника… Бр-р… Аж в дрожь бросает!

– А как долго это продолжается? – поинтересовался Джулиан.

Квентин украдкой взглянул на него и понял: Винтеру это и вправду необходимо было знать. В волшебных глазах молодого короля вспыхнула искра корыстного интереса, он весь насторожился, подобрался, как хищный зверь перед прыжком, и стал слушать так внимательно, как будто ему излагали факты дела, по меньшей мере, государственной важности, а не пустые домыслы захолустного барона.

– Около месяца. Мы сразу вас побоялись беспокоить, думали, само сойдет.

– Значит, треугольников четыре? – перебил собеседника Винтер.

– Да. А как вы… Ах, да… Четыре недели – четыре треугольника.

– Я могу взглянуть на них после обеда?

– Да, конечно. Мне бы очень этого хотелось.

"Кажется, он догадался, – продолжая задумчивым взглядом изучать короля Кэрриса, подумал Венс. – Эти треугольники для него не диковинка. Как для колдуна. Интересно, как он намерен выкручиваться, ведь нормальному человеку никогда не догадаться об истинном положении вещей? Впрочем, я-то что переживаю? Не просто же так он называет себя Великим? Значит, может выкрутиться из тех ситуаций, из которых большинству других выход и не снился".

Придя к такому выводу и потеряв интерес к Винтеру, Квентин быстро заскучал. Собственные мысли и красная физиономия разволновавшегося барона не смогли долго служить развлечением для мальчишки. Отодвинув стул с демонстративным грохотом, Венс поднялся, мигом привлекая внимание Винтера и Поллена к своей своенравной и настырной персоне. Вложив в свой взгляд как можно больше независимости, нахальства и демонстративного вопроса, он посмотрел в глаза Джулиана и наигранно елейным голоском осведомился:

– О, мой возлюбленнейший, любезнейший, милостивейший король! Нижайше прошу вас позволить вашему покорному и исполнительному рабу покинуть ваше высокоутонченное общество, дабы он смог получше ознакомиться с дивными красотами местной увядающей флоры!

Густав Поллен медленно и красиво, так, как умеют только воспитанные знатные господа, уронил челюсть, явно не ожидая от мальчишки такого приторно любезного обращения, опасно граничащего с утонченным хамством. На холодном лице Джулиана не дрогнул ни один мускул, и только волшебные глаза запечатлели выражение такого нечеловеческого гнева и истинно звериной ярости, что Квентина невольно бросило в дрожь: уж не перегнул ли он, в самом деле, палку? Тем не менее, когда Винтер разлепил губы для достойного ответа, голос его был ровен и спокоен. Пожалуй, даже слишком ровен и спокоен, чтобы это казалось естественным.

– Представить себе не могу, как же наше высокоутонченное общество сможет обойтись без присутствия покорности и исполнительности в твоем рабском лице! Если бы ты только знал, на что обрекаешь нас, если бы мог соизмерить свою жестокость!.. Ты предаешь в объятия одиночества и вселенской скорби не одно, а целых два сердца достойных господ! Мы уже почти продали тебе наши полные привязанности и верности души, а ты так цинично позволяешь себе играть с ними! Но чтобы доказать тебе, что все оброненные здесь слова о великодушии и благородстве не пустые звуки, мое сердце, несмотря на все нанесенные тобой раны, готово идти навстречу твоей мимолетной прихоти, как будто она выражает в себе волю самого Бога… Иди ты к черту!

Короткая и простая реплика Винтера, оброненная последней, вступила в резкий контраст со всем выше сказанным, произнесенным пафосно-любезным тоном. Венсу и барону, пребывавшим в состоянии легкого замешательства после такой прямо-таки медово-сахарной тирады, она показалась последней пощечиной, той ложкой дегтя, без которой, как водится, не обходится ни одна бочка меда. Надо отдать должное Квентину, он первым пришел в себя, и в очень короткий срок. Поняв, что его все-таки отпустили из-под строгого надзора, он неторопливо направился к выходу, но, будучи человеком, не могущим удержаться от сарказма по любому поводу, на самом пороге обернулся и звонким юношеским голоском воскликнул:

– Мне незачем идти к черту, ведь я только что от него ушел!

Как в этот момент Джулиану хотелось броситься на малолетнего нахала и придушить его! Но он постоянно помнил о данном обещании синьору Джустино Гарлинда не брать на душу греха детоубийства.

Даже если у этого ребеночка совсем не детские мозги…

* * *

А "ребеночек" тем временем выбрался из тесных комнат баронского замка на заснеженную улицу. В первое мгновение снег ослеплял. Белый, чистый, новый, он казался осколками бриллиантов под ногами – такими же сверкающими, такими же бесценными. Квентин сделал пару неуверенных шагов по свежему насту, чувствуя себя богом: первый снег придавал походке необыкновенную легкость, воздуху – свежесть, а земля под ногами казалась облаками, плывущими по небу. Квентин улыбнулся, затем рассмеялся и, зачерпнув с земли горстку снега, бросил ее себе в лицо. Приятный холод коснулся его бледных щек и лба, глаза счастливо засияли, смех зазвенел серебристым звонким колокольчиком…

Какие бы ни были у Венса мозги, ему все-таки было двенадцать лет…

Мальчишка играл со снегом, как с лучшим другом: кувыркался, возился, кидал снежки в стены замка. Снежинки ложились на его узенькие, совсем девичьи плечи и на растрепавшиеся соломенные волосы, и каждое их прикосновение казалось ему приятнее материнской ласки и нежнее шелковых одежд. Может быть потому, что родная мать никогда не ласкала его, а рука не касалась настоящего шелка. Сызмальства он привык к тому, что его мать – вьюга, непогода; шум дождя успокаивал и усыплял его, одаривая необходимой заботой, пониманием и поддержкой. Он и радовался и плакал вместе с ним. Только он знал все мечты и тайны Венса. Только ему он охотно и безбоязненно их доверял.

Вспоминая о родных и друзьях, Венс понял, что ему очень сильно не хватает Лики и Моне. Он любил своих товарищей. Время, проведенное вместе с ними, теперь казалось ему самым счастливым и безнадежно утерянным. Раньше их было трое. И весь снег Англии принадлежал им троим. И было так весело играть в снежки, валяться в сугробах, бегать наперегонки, кататься на льду… Но только втроем. Какой смысл в этом белом праздничном пушистом снеге, какой смысл в самой зиме, если ты остался один?