Оттуда, из Сарагосы, и понеслись его беспощадные указы об искоренении разбойничества — они, подобно молниям Юпитера Олимпийского, исполосовали Испанию во всех направлениях.

Разумеется, тот, кому суждено было стать императором Карлом V, под словом «разбойничество» прежде всего подразумевал мятеж. Потому-то угрюмый молодой человек, девятнадцатилетний Тиберий, и не прощал тех, кто не выполнял его повелений.

Так, в каждодневной борьбе, миновало почти два года; время шло в празднествах, в сражениях, но вот 9 февраля в Сарагосу прибыл гонец. Из-за морозов и оттепелей он целых двадцать восемь дней добирался из Фландрии, дабы возвестить, что император Максимилиан умер 12 января 1519 года.

Император Максимилиан, личность неприметная, возвысился благодаря своим современникам. Он старался быть вровень с Франциском I и Александром VI.

Папа Юлий II говорил так: «Кардиналы и курфюрсты допустили оплошность: кардиналы нарекли меня папой, а курфюрсты нарекли Максимилиана императором, а надо было меня наречь императором, а Максимилиана — папой».

Смерть императора ввергла молодого короля в несказанное смятение. Если б он присутствовал при его кончине, если б оба дальновидных политика, причем верховодил бы младший, да если бы по мосту, перекинутому с земли на небеса, они прошли рядом хоть несколько шагов — и младший поддержал бы старшего, если б сделали остановку на полпути к смерти, то им удалось бы наметить план действий того, кому надлежало вернуться к жизни, и тогда-то Карла, без сомнения, избрали бы императором. Но ничего предусмотреть не удалось — смерть была внезапной и неожиданной, и дон Карлос, лишенный поддержки кардинала Хименеса, почившего недавно, окруженный алчными и хищными фламандцами, которые за три года умудрились выжать из многострадальной Испании миллион сто тысяч дукатов, король дон Карлос, вызвавший неприязнь всей Испании, которую ему было суждено обогатить в будущем, но которую он пока разорял, не решался уехать, опасаясь за свое положение, ибо недовольство, вызванное его поведением, все нарастало. Он бы и отправился в Германию, но не был убежден, что там его нарекут императором, зато был уверен, что, оставив Испанию, он уже не будет королем.

Многие ему советовали без промедления сесть на корабль и покинуть Испанию. Однако его наставник, Адриан Утрехтский, придерживался иного мнения. Борьба шла между Карлосом и Франциском I, королем Франции.

И король дон Карлос так и не уехал, зато уехали самые рьяные его сторонники, облеченные королевскими полномочиями.

Втайне отправили гонца к папе Льву X. Какие же наказы получил этот гонец? Быть может, об этом мы узнаем позже. Тем временем, дабы нарочному, которому приказано было привезти королю известия о выборах императора, не пришлось бы потратить двадцать восемь дней на дорогу, дон Карлос объявил, что намерен проехать по южным провинциям, посетить Севилью, Кордову и Гранаду.

Нарочному предстояло только пересечь Швейцарию, сесть на корабль в Генуе и доплыть до Валенсии или Малаги. Через двенадцать дней после выборов дон Карлос уже знал бы о решении.

И вот тут ему сообщили, что в горах Сьерры-Невады и Сьерры-Морены бесчинствуют разбойники.

Он пожелал дознаться, разбойники это или бунтовщики. Поэтому он повелел очистить от них сьерру, и вот в тех местах, где властвовал Сальтеадор, повеление это выполнили безотлагательно: разожгли в горах пожар.

Пока в горах пылал огонь, Гранада ждала приезда короля дона Карлоса.

Как мы уже упоминали, торжество было назначено на два часа пополудни, за несколько минут до этого с башни Вела должны были подать сигнал, а пока внук Изабеллы и Фердинанда не показался, подобно конной статуе, в обрамлении мавританских ворот, сеньоры из знатных семей Андалусии прогуливались по площади Лос-Альхибес.

Вельможи прохаживались кто в одиночку, кто по двое, а собираясь вместе, громко разговаривали или, уединяясь, перешептывались; среди них выделялся человек с необыкновенно гордым и в то же время грустным выражением лица.

Он сидел на краю беломраморной ограды, окружающей водомет, посреди площади, и, чуть откинув голову, смотрел в лазурное небо; на нем была одна из тех войлочных шляп с широкими полями, у которых современные шляпы, совершенно иной формы, заимствовали название «сомбреро».

Седые кудри ниспадали на его плечи, седеющая борода была подстрижена четырехугольником, а на шее висел орден в форме креста — такими крестами Изабелла и Фердинанд после взятия Гранады собственноручно награждали доблестных участников победы над маврами.

Сосредоточенный вид человека, погруженного в тягостное раздумье, отпугивал нескромных зевак и беззаботных болтунов, но все же какой-то мужчина, приблизительно тех же лет — его мы тоже собираемся описать, — всматривался с минуту в него, стараясь убедиться, что не обознался.

Но вот старик снял шляпу и тряхнул головой, как бы желая отогнать тоску, из-за которой никнут даже сильные духом, и это движение развеяло все сомнения того, кто наблюдал за ним.

Незнакомец приблизился к старику, держа шляпу в руке, и сказал:

— С детских лет я считаю себя вашим другом, и, право, было бы дурно с моей стороны, если бы, видя вашу печаль, я не протянул вам руку и не спросил: «Дон Руис де Торрильяс, чем я могу быть вам полезен? Приказывайте!»

При первых же его словах дон Руис поднял голову, узнал его и произнес:

— Очень вам признателен, дон Лопес д'Авила. Да, в самом деле, мы с вами старые знакомые. И ваше предложение доказывает, что вы истинный друг! А вы по-прежнему живете в Малаге?

— Да, по-прежнему. И знайте, что и вблизи, и вдали — в Малаге ли, в Гранаде ли — вы всегда можете располагать мною.

Дон Руис поклонился.

— Давно ли вы уехали из Малаги и когда видели моего старого друга, конечно, и вашего — дона Иниго?

— Вижусь с ним каждый день. И слышал от своего сына, дона Рамиро, будто вчера вечером дон Иниго с дочерью благополучно приехал сюда, избежав большой опасности в горах, где его захватил Сальтеадор.

Дон Руис побледнел и закрыл глаза.

— Так, значит, им удалось спастись? — спросил он немного погодя, поборов слабость огромным усилием воли.

— Надо сказать, что этот разбойник — он нагло называет себя дворянином — вел себя по отношению к ним, как настоящий принц; мой сын рассказал, что он отпустил их без выкупа и даже без всяких обязательств, а это тем более удивительно, что в Андалусии дон Иниго самый богатый дворянин, а донья Флора — самая красивая девушка.

Дон Руис вздохнул с облегчением.

— Вот, значит, как он поступил! Тем лучше!

— Да, я вам все говорю о своем сыне, доне Рамиро, и никак не спрошу о вашем сыне, доне Фернандо? Он все еще путешествует?

— Да, — еле слышно отвечал дон Руис.

— Вот хороший случай устроить его при дворе нового короля, дон Руис. Вы — один из самых знатных дворян Андалусии, и если бы вы попросили милости у короля дона Карлоса, то хоть он и окружен фламандцами, но из политических соображений, право, согласился бы.

— Я действительно хочу попросить короля дона Карлоса об одной милости, но сомневаюсь, что он согласится, — отвечал дон Руис.

В это время на башне Вела пробило два часа. Два удара, зазвеневшие в воздухе, обычно возвещали о том, что вода пущена в городские каналы. Но на этот раз они означали и другое. Как только вода ринулась в каналы, забила из водометов, забурлила во всех бассейнах, звуки труб возвестили, что король дон Карлос поднимается по склону холма Альгамбры, и все поспешили к воротам Юзефа, чтобы быть там в тот миг, когда король сойдет с коня.

Дон Руис остался на площади один, только теперь он стоял. Дон Лопес пошел вслед за другими.

Звуки фанфар усилились, возвещая, что король уже поднялся на холм и приближается. Наконец король появился на высоком боевом коне, закованном в латы, словно для битвы. Сам же Карл был в доспехах, украшенных золоченой насечкой. Только голова его была не покрыта, словно он хотел поразить испанцев тем, как мало в нем испанского.