— Гермиона, хорошо, что ты пришла, — Люпин приветствовал её очаровательной улыбкой. — Садись сюда. Чаю?
Веерообразным движением он взмахнул рукой, и в камине раздалось шипение вскипевшего чайника. Гермиона невольно замерла, рассматривая лозу длинных аристократически бледных пальцев — удивительно, как Люпину со всеми его тяжёлыми скитаниями удалось сохранить настолько трогательные музыкальные руки. Что ж, отрицать их привлекательность было бы просто глупо!
Поборов мечтательный ступор, Гермиона опомнилась и поспешила сесть на стул напротив учительского стола. Она не удержалась от соблазна поправить разлетевшиеся в разные стороны листы и сделать из них ровную стопку, на чём тут же была поймана. Люпин добродушно пошутил, что только она способна привести его дела в порядок, и Гермиона даже не сразу уловила подтекст этой фразы. Пока диалог наконец не вывернул на шероховатую колею.
— Я не хотел заводить этот разговор раньше, надеявшись, что всё уляжется само собой, — вкрадчиво заговорил Люпин. — Но ситуация тупиковая, и я боюсь, она не исправится даже после каникул. Гермиона, мне нужна твоя помощь.
С этими словами он протянул руку по столу и деликатно коснулся её локтя, лежащего на столе.
— На факультете что-то происходит, — утвердительно продолжал он с немым вопросом в глазах. — Я не могу понять, в чём дело. Старшеклассницы ведут себя подозрительно, и я начинаю опасаться, что делаю что-то не так. Скажи, ты что-нибудь знаешь об этом?
Гермиона ощутила, как у неё пересохло в горле. Стоило ожидать, что рано или поздно Люпин обратится за разъяснениями именно к старосте, поэтому свой ответ нужно было хорошенько продумать заранее. Она не чувствовала уверенной необходимости рассказывать о возникшем соревновании, особенно из-за его стыдных подробностей, однако вид Люпина, загнанного в угол неразрешимой дилеммой, пробуждал в ней совесть. Если открыть ему правду, он не бросится на разборки и попытается решить всё мирно, но… Глупая тщеславная надежда всё-таки обставить соперниц заставляла Гермиону молчать.
— Насколько я знаю, никаких нарушений в последнее время зафиксировано не было, — немного чопорно ответила она. — А что вас… беспокоит?
Люпин обречённо вздохнул. Глубокие переживания, терзавшие его наверняка уже не первый день, выступили морщинами на лбу. Он откинулся на спинку стула, расправил плечи и скрестил руки на груди. Гермиона насторожилась.
— Меня беспокоит, что мои студенты затевают протест, — произнёс Люпин спокойно, но с созревающим волнением. — Резкое падение успеваемости, провокации, двусмысленные намёки. Я не идиот, понимаю, что это за штучки, ведь мои студенческие годы остались не так далеко позади, чтобы я успел их забыть. Только вот, зачем девочки это затеяли?
У Гермионы от испуга округлились глаза. Неужели он обо всём догадался? Да ведь она с самого начала знала, что карикатурные попытки соблазнения обречены на провал. А если он догадался и об её участии…
— Я всегда старался быть с вами помягче, уважать личность в каждом ученике, делать занятия познавательными, но не скучными, — продолжал рассуждать вслух Люпин. — Не могу понять, где я ошибся, что было не так. Если вам не нравится преподаватель, об этом нужно честно сказать, а не пытаться выставить его дураком ради шутки!
Сорвав с себя очки, он бросил их поверх пергамента и стиснул пальцами виски. Звук удара привёл Гермиону в чувство. О, нет! Он понял всё совершенно иначе! Испугано взглянув на Люпина, она не могла поверить услышанному. Он решил, что они пытаются его подставить, потому что их не устраивает, как он преподаёт?! Какая нелепость! И как ему только в голову пришло?! Ему — одному из лучших преподавателей Хогвартса, сумевшему выбрать удачную методику, дававшему уникальные знания, объяснявшему так понятно и доступно, что любой студент улавливать суть, такому вежливому, честному и благородному… Кто в здравом уме вздумал бы на него жаловаться или подставлять?
— Боюсь, в следующем семестре я не смогу вернуться к работе, — Люпин разочарованно развёл руками. — Хотя, если честно, мне бы очень хотелось знать…
— Вы всё неправильно поняли!
Восклицание само вырвалось у неё из груди. Перепуганная перспективой его увольнения, Гермиона послала к чёрту все грифы «секретно». Ситуация приобрела слишком серьёзный поворот, чтобы продолжать глупую и опасную игру. Молчать дальше было абсолютно неправильно.
Рассказ вышел коротким, стыдливым и в высшей степени нелепым. Ей приходилось на ходу придумывать наиболее щадящие формулировки, чтобы отшлифовать затею от пошлого контекста. Не из жалости к старшекурсницам — лишь потому, что самой было крайне неудобно обсуждать столь непристойные вещи с преподавателем. Люпин внимательно слушал, не прерывая Гермиону, пока в её словах не прозвучала завершающая интонация.
— Что ж, это… — потянул он, мысленно ещё подбирая подходящее определение. — Мда. Джеймс и Сириус были бы в восторге.
Неоднозначность его интонации немного пугала. В ней отчётливо слышался скепсис: разумеется, как декан он был далеко не в восторге от подобной игры на своём факультете. Как человека его наверняка коробило то, какое место он в ней занимает. Ну и, наконец, как мужчина он наверняка растерялся: и что теперь делать с этой неожиданной армией поклонниц? Но Гермиона услышала не только удивление с опасением. В полутоне она уловила мародёра, который, как известно, бывшим не бывает. Эта часть Люпина была не озадачена, а заинтригована.
Прежде, чем Гермиона успела задуматься об этом плотнее, профессор поднялся со своего места и двинулся в сторону камина. Он был без мантии, в рубашке с расстёгнутым воротом, жилете с шёлковой спиной и твидовых брюках. Приглушённый свет лампы и яркое пламя камина обрисовывали его силуэт тенями подобно кисти Боттичелли — стройное длинное тело, несколько непропорциональное, но под волнами струящейся по плечам рубашки казавшееся подобным античным героям. А когда он наклонился за чайником…
Гермиона зарделась ярче углей в камине, чуть не зашипев на саму себя. Может, у неё жар? Не хватало ещё уподобиться своим глупым однокурсницам и исподтишка рассматривать Люпина, как объект тайного желания. Ведь у неё были совсем другие цели в этом чёртовом соревновании!
Тем временем Люпин вернулся и уже принялся разливать горячий чай по чашкам. Наполнив одну, он придвинул её поближе к Гермионе. А затем посмотрел на неё как-то странно, будто вдруг сам смутился своих предположений.
— А ты… — он неловко кашлянул, но всё же продолжил, разглядывая, как темнеет от чая белый фарфор. — Ты в этом соревновании не участвуешь?
Как бы естественно он ни попытался это произнести, у него не получилось сохранить достаточного уровня равнодушия, из чего Гермиона тут же вынула подтверждение его искренней заинтересованности в вопросе. Он спросил совсем не ради уточнения, мол, ну ты же не такая глупая, чтобы участвовать в подобном. Люпин точно не знал, как она могла поступить. И был неожиданно заинтересован в этом.
Гермиона едва не выронила чашку. Ложь спасла бы её от позора, однако на язык она никак не ложилась. Соврать Люпину было не просто стыдно — неприемлемо. Пусть он никогда бы не узнал правду, а если бы и узнал — пусть Лаванда первая заявила бы, что староста тоже в деле — он не осудил бы её. Ведь не осудил же?
— Я… нет, я не совсем… — Гермиона гипнотизировала дно своей чашки, только бы оттянуть момент, когда ей придётся взглянуть ему в глаза. — Я собиралась…
— Так ты тоже пыталась меня очаровать?
Вслух это прозвучало ещё хуже, чем в её мыслях, хотя Люпин выбрал наиболее безобидную формулировку для того, что на самом деле было целью гриффиндорских игрищ. Пусть на его губах была улыбка и смотрел он на неё с милым снисхождением, Гермиона проклинала тот момент, когда подписалась на самую идиотскую авантюру в своей жизни.
Ценой танталовых мук ей удалось поднять глаза, чтобы принять заслуженное осуждение. В её случае речь шла скорее о насмешке, что для неё в сущности было эквивалентным понятием. И ведь зачем она это сделала? С самого начала Гермиона прекрасно знала, что у её однокурсниц ничего не выйдет. Все аргументы по полочкам были разложены ещё в тот злополучный вечер. Что изменилось бы, если бы она просто их проигнорировала? Девочки тужились бы пару недель, досаждали Люпину глупыми вопросами, строили из себя роковых красоток — собственно, этим они и занимались. А Гермиона, она зачем записалась в этот абсурдный список? Её участие ровным счётом никак не повлияло на ход игры, разве что, ей самой хотелось в ней участвовать. И противный голосок внутри неприятно нашёптывал, что дело было совсем не в тщеславии или обострённом чувстве необходимого вмешательства ради наведения порядка.
