- Надеюсь.
Польские поезда Чаплин ненавидел люто. Он с детства страшился ехать, стоило сесть в вагон, сразу холодели коленки, начинала раскалываться голова, мерещились всякие крушения-столкновения, звеняще-шипящие названия станций превращались в ушные пытки, и не удавалось заснуть. Родители требовали от Коленьки каждые каникулы навещать в Варшаве бездетную тетушку, дарившую племяннику дорогие игрушки, а потом и часы с револьвером. Ради вкусностей и подарков Чаплин терпел поезда, но продолжал мысленно проклинать их, смотря в окно на укутанные шарами омелы деревья и будочки смотрителей, выкрашенные в интенсивно-голубой цвет. Нелюбовь к польским поездам усилилась, когда ему, уже взрослому дядечке с бородой, офицеру полиции, пришлось ночью садиться на брестский поезд, спасаясь от большевиков. Чаплина тогда едва не столкнули на рельсы, приняв за бандита. Он ехал и клял свою неосмотрительность, заставившую сорваться проведать родственников ранней осенью 1917г.
Поезда намертво слились в его памяти с революционным хаосом и близостью смерти. Но страх страхом, а ехать пришлось.
Так прошла ночь, наступило утро, пришел день. Чаплин оказался на перроне маленькой станции, важность которой подчеркивало обширное расписание.
- Надо же, отсюда можно уехать в Берлин, в Париж, в Прагу!
Он поднял голову и увидел огромного летящего аиста, распростершего длинные крылья. Хорошее начало. Дорога привела Чаплина к красивой, золотисто-желтой церквушке позднего барокко, с крышей, крытой блестящими листами. Изящная кованая ограда притягивала своими крестами и спиралями плети дикого винограда, розовоцветущий вьюнок и даже примостившуюся сбоку тыкву. Утыканные длинными шипами ветви боярышника цеплялись за решетку и легонько скрежетали на ветру, царапая металл. В церкви шла служба. Чаплин прислонился к стене, слушая разноголосое пение. Затем, дождавшись, пока все стихнет, он поправил рукой кепку, вытащил из кармана рекомендательное письмо и прошел в приоткрытые кованые двери.
Отец Валериан принял Чаплина, словно очень долго его ждал. Он даже согласился отвести незнакомца в комнату пустовавшего дома, где раньше жил управляющий имением, с семейством и прислугой.
- Книги мы сложили там, потому что их много, примерно две тысячи томов, нигде больше столько не разместишь, а дом уже несколько лет пустует. Пан Тарновский, бывший владелец этих мест, уехал заграницу, имение передал родственникам, но они здесь тоже не живут. Заколотили окна и уехали, объяснил священник.
Дом управляющего вырастал из запущенного, тенистого сада, вырисовываясь сквозь неухоженные кроны яблонь и груш, черепичная красная крыша мелькала вдали, ветер рвал торчащий флюгер - бородатого чертика, что не понравилось Чаплину. Хотелось сбежать от чертовщины, да не вышло.
- Когда-то трудился садовник, рассказывал отец Валериан, но теперь все превратилось в непроходимые заросли, грустно сказать - мы полоза на днях поймали, толщиной в мою руку, измерили линейкой, да отпустили восвояси, пусть ползает. Привыкли, что все вокруг чужое, панское...
Священник подвел Чаплина к высоким каменным ступенькам.
- Вот, это здесь, сейчас откроем. Комнаты закрыты, все, кроме одной. Там и поселитесь. Она самая тихая, теплая, с меблировкой, а остальные стоят голые, обои и то сорвали.
Чаплин хотел спросить, почему именно эта комната осталась нетронутой, но, наверное, местные жители хранили комнату для нового управляющего, и он успокоился этой мыслью. Комната и впрямь оказалась неплохой. Неистертый паркет, невыгоревшие дорогие обои, почти новые широкий диван, столик-конторка, гардероб и резной комод, бархатные шторы с пышными кистями, треугольный коврик у входа, венецианские окна...
- Управляющий, кажется, жить умел - присвистнул Чаплин, разглядывая картину перед диваном. Томная африканка поддерживала левой рукой спадающую шкуру леопарда. - Умел жить - повторил он.
Старинное зеркало, примостившееся в углу, привлекло зеленевшей оправой, сотканной из медных веток терна. Иглы выходили за пределы оправы и отражались в подозрительно чистом стекле.
- Почему терн, а не плющ, не лоза, не розы? Хотя, наверное, раз Тарновские, значит терн.
У зеркала, которое называли кто венецианским, кто муранским, таилась одна странная особенность. В него нельзя смотреться в грозу. Когда черное небо прорезали желтые, оранжевые или белые стрелки молний, зеркало отказывалось отображать. Оно показывало фантастически четкие, яркие картины неведомых мест, деревья, цветы, здания, реже людей и животных. Чаплин о зеркале ничего не знал. Он спокойно смотрелся в него, не ждал со страхом грозы, да и вообще редко вглядывался в обстановку комнаты. Приходил вечером, ложился спать, чтобы уйти рано утром. Работа не утомляла. Чаплин любил книги, с удовольствием проводил в их окружении целые дни, за исключением воскресенья, когда все сходились на службу, и отец Валериан не отворял дверь комнаты-хранилища, где терпко пахло мышами, воском, бумагой, полынью.
По воскресеньям Чаплин гулял в окрестностях, рассматривая распятия на перекрестках, ручей, петляющий в холмах, рукотворный лесок, заросли орешника и волчьей ягоды. И думал. Мысли эмигранта спутаны, прыгают от одного горького воспоминания к другому, от революции к войне, от Бреста к Варшаве, почему все так, а не иначе. Но наступал понедельник, возвращался к разборке церковных книг, приучая глаз различать разные шрифты, вносил новые записи в толстую книгу-каталог, оценивал ветхость того или иного тома, ничуть не тоскуя по утраченной жизни офицера полиции.
- Здесь только я и история - полушутливо говорил он.
Иногда Чаплин позволял себе фантазировать, кем были авторы и читатели этих книг, почему дорогие пергаментные фолианты с серебряными застежками, а иногда и инкрустированные, приносились в дар церкви, не пытались ли ими искупить грехи, он придумывал эти грехи, мелкие и крупные, смертные и простительные.
Среди книг он чувствовал себя спокойно и уверенно.
- Коллекция неплохая, говорил Чаплин священнику, я, разумеется, не букинист, но кое-что в этом понимаю. Кстати, обнаружил у вас католические книги, вы, наверное, не обращали на них внимания, а ведь тоже прелюбопытные экземпляры. Например, польский молитвенник "К Святому Сердцу", с дарственной надписью некому Аврааму Исаевичу, крестнику пана Тарновского.
