Ужасно хотелось есть. Жена и сын страдали от недоедания, у Натальи начались обмороки - первый призрак анемичного малокровия. Сын не вылезал из болячек, и даже казавшись здоровым, хирел и температурил. Александр за три послереволюционных года не переболел разве что сапом. Надо срочно было что-то предпринять. Слабея, готовил себя к любым авантюрам. Лишь бы спасти семью, лишь бы спасти!
Тогда многие мешочничали, рискуя жизнью, рассказывали, например, о бывшей курсистке, привезшей в Москву с хутора под Киевом 6 пудов утоптанной муки. Как она их дотащила, представить невозможно.
Увидев в консульстве серую ленту людей, он отшатнулся и вздрогнул.
Но встал в очередь. Она почти не двигалась. Прошло несколько часов. Все развлекали себя разговорами, над толпой не смолкал гул, какой бывает у гречишного цветущего поля, полного пчел. По двору консульства бродили важные черные галки, срисованные с герба королевства Галиции и Лодомерии, клевали розовых червей. На веревке, протянутой между двумя толстыми деревьями, сушились постиранные вещички дипломатов. Вещички, к явному разочарованию, оказались обычными, истертыми. Ни фраков, ни пузырящихся шаровар. Зато пеленок - куча. В здании плакал ребенок. Дымился самовар. Пахло чем-то жареным, и запах сводил с ума оголодавшую вереницу людей.
Среди пустого трепа двух женщин с маленькими детьми, мальчиком и девочкой на руках, Барченко услышал имя своего приятеля по выпускному классу петербургской гимназии, Олексия Омельченко. Женщины уверяли, что теперь от него зависела выдача разрешений.
- Надо же, в консульстве служит повзрослевший мальчик, которого он запомнил рыжеватым Алешей?! А что, вполне вероятно!
Барченко стал припоминать. Алеша учился неплохо, но по-русски говорил с таким сильным украинским акцентом, настолько не разбирался в русской грамматике, что ему часто занижали оценки за сочинения и диктанты. Из-за этого Алешу всегда корили на родительских собраниях, оставляли без обеда, а отец, журналист, участник какой-то непонятной "громады", униженно просил учителей снизойти до хлопчика.
Но никто до хлопчика не снисходил, потому что в гимназии учился еще и венгерский герцог З., сын важной персоны, все покровительствовали только ему. Барченко, занимаясь с герцогом, помогал тайком и Алеше Омельченко, правил ему все письменные работы под партой, но потом они раздружились навеки. Алеша всегда разговаривал с Барченко на украинском языке, а он его не понимал, просил говорить по-русски.
Затем Алешиного отца арестовали, выслали за границу, обвинив в чем-то грязном, чуть ли не в шпионаже на Австро-Венгрию, и он увез мальчика к себе. Матери у Алеши не было, она умерла от чахотки еще давно.
Барченко пытался выяснить у учителей новый адрес Алеши, хотел написать ему письмо с извинениями, но адреса никто не знал - или не дал.
А после все как-то забылось в мистическом круговороте, в дружбе с герцогом З., в университетских заботах. Являлось ли дело Алешиного отца политическим, провинился ли он хоть немного или пал жертвой чьей-то изощренной интриги, он не задумывался. Газет - ни правых, ни левых - Барченко не читал никогда, только оккультно-спиритические журналы, в национальные проблемы не лез, они его ни капельки не волновали. Он даже толком не знал, какие статьи писал отец Алеши, что за "громада" в Петербурге.
Прошло еще несколько томительных часов ожидания. Одна из запертых дверей внезапно распахнулась изнутри, из нее вышел рыжеватый, но довольно симпатичный молодой человек, в вышитой красным сорочке под серым пиджаком. Он строго посмотрел на толпу, выхватил карим глазом двух усталых женщин, сгибающихся под тяжестью детей на руках, велел им пройти в кабинет вне очереди, и хотел уже уйти, но остановился перед Барченко.
- Саша Барченко, ты ли это? - спросил он.
- Алеша Омельченко? Из нашего последнего класса? Не ожидал!
Но протянутая к пожатию рука безжизненно повисла в воздухе.
- Олексий Омельченко - холодно и сухо поправил его дипломат. Зачем тебе украинская виза?
- Как зачем? - поразился Барченко, съездить в Киев за пропитанием. Моя семья голодает в Петрограде.
- Визу ты не получишь, об этом я позабочусь, поэтому можешь тихо уходить - зло произнес Омельченко.
- Но почему?!
- Ты же всегда был российским шовинистом, Саша. Помнишь, я обращался к тебе по-украински, а ты просил говорить по-русски...
- Но я же не понимал твоего языка!
- Твоего языка - уже не зло, но с грустью и обидой в голосе ответил дипломат. Действительно, что с тебя возьмешь. Уходи, пожалуйста. Уходи.
Барченко выбежал из консульства, будто его гнали пыльной метлой.
Заходя в свой кабинет разбирать дела двух женщин, Олексий Омельченко уже сожалел о сказанном
В тот же вечер Барченко уехал обратно в Петроград. Если б не подвернувшийся вовремя шанс вернуться к заброшенной учебе, трудно сказать, чем бы он там занимался, выжил ли той темной зимой, когда в огонь летели средневековые фолианты и стулья красного дерева. Студентам (впрочем, тогда предпочитали говорить - слушателям) давали по списку пшенку и морковный чай, иногда тоненькие ломтики хлеба с микроскопическим слоем старого повидла. Кто-то не приходил, многие умирали от тифа, испанки и голода, а из списков их сразу не исключали.
И кому-то перепадала лишняя миска каши, лишний кусочек хлеба. Мерзли пальцы, с трудом переворачивающие листы учебника. Горела в ночи керосиновая лампа, летали черные тени, сочилась поганая копоть, но зато хорошо грезилось о расе лемуридов и скифских курганах, о якутских шаманах и пыли, взбитой копытами боевых белых верблюдиц.
Голод рождал фантасмагории, недаром передавался из рук в руки зачитанный томик "Серапионовых братьев" Гофмана, и древнееврейские заклинания позли по отсыревшим обоям выстроенными в ряд тараканами. Если бы не научился фантазировать, жить было бы скучно.
