Меелике плохо знала русский язык, признавалась, что не любит русских, с Барченко общалась исключительно по-немецки. Она нигде не училась, кроме лютеранской воскресной школы, но, несмотря на это, Барченко мог говорить с Меелике о медицине прошлого, будто она, а не он почти 3 года провел в Казанском университете, у лучших профессоров.
Но это - вовсе не превосходство: чувствовалось в Меелике волшебное, неуловимое, притягивающее. Она наставляла, не унижая и не ломая, тихо приучая любознательного студента замечать незамеченное, открывать то, мимо чего прошли другие. Все вокруг говорили: невероятно, чтобы полуграмотная девчонка, дочь лавочницы, обреченная заворачивать покупателям копченых сельдей, так себя возвысила, вытянула!
Придумала ли Меелике сожженную инквизиторами прабабку и предка-алхимика, или они были в ее роду на самом деле? Даже если эстонка это сочинила, с годами у нее действительно накопился неплохой опыт врачевания, Меелике выучила наизусть все травы, вылечила смертельную болезнь. Ее детский обман - если он был, этот обман - неожиданно превратился в явь. И Барченко стал свидетелем ее неалхимического превращения...
Никто не удивился, когда Александр объявил о своей помолвке с Меелике. Это пришло само собой. Она одна могла понять одинокого искателя древней науки, поддерживала любые начинания Барченко, хотя некоторые его замыслы - например, алхимическая лаборатория на чердаке - казались чудачеством. Меелике - больше, нежели просто девушка, в которую он сейчас влюблен. Она - мистическая суженая, помощница, водительница заблудшей души...
Родители Александра, получив письмо, где он поведал о скорой свадьбе, категорически эту затею не одобрили. Они даже поспешили заверить непутевого сына, что лишат наследства, если Александр рискнет опозорить фамилию Барченко таким мезальянсом.
- Жениться на полуграмотной мещанке! Редкая безответственность! А еще причисляет себя к благородному сословию!
Мать Меелике тоже не благословила ее. Правда, здесь уже вступили соображения узко национального свойства: мужем эстонки может быть только эстонец, нация маленькая, за чужих не выдаем! Когда все слова и запреты исчерпались, она отняла у дочери деньги, накопленные на подвенечное платье, заперла Меелике в чулан с крысами и летучими мышами.
- Хорошенько подумай, хочешь ли ты связать свою судьбу с этим степным варваром - сказала мать, запирая за дочерью дверь чулана на тяжелый засов. Неужели человек, чье имя не выговоришь, будет моим зятем и получит все семейные рецепты?! Пока я жива, в твердом уме и здравой памяти, этому не бывать! Не думай, будто меня растрогают твои слезы. Кому, как не тебе, известна иллюзорность любви? Ты сама все прекрасно видишь...
Меелике плакала. Этим вечером Александр ждал ее в полуразваленной часовне. Фундамент ее, несоразмерный для церкви, заложили еще крестоносцы, затем строительство продолжили пришлые монахи-францисканцы. Они воображали, что небольшая уютная часовенка с ростом могущества ордена перестроится во вместительную церковь, но так и не успели надолго обосноваться: ветры Реформации вымели их, католическая часовня стала служить лютеранской кирхой. Стены, некогда крепкие, краснокирпичные, подтачивались весенними водами, разрушались восковым плющом, круглый купол уже зиял небольшими провалами. Старенький пастор закрывал на замок резную дверь кирхи после вечерней молитвы, опасаясь, что какой-нибудь бесчестный бродяга или еретик сочтет кирху заброшенной и решит в ней переночевать. Святилище выглядело опустошенным. Аскетичное распятие, ряды грубоватых, нелакированных скамеек, много пустого пространства.
Если тут и была когда-нибудь, при крестоносцах или францисканцах, красивая обстановка и утварь, то она пала жертвой борьбы с излишней роскошью. Роскошь убрали, оставив голый кирпич и дерево скамеек.
Сквозь узкие, высоко поставленные виражные окошки утром пробивался первый солнечный луч, окрашивая сырые темные стены причудливым преломлением красок. Цветные стекла, выложенные кругами и спиралями, за века не поблекли, преображая свет в ярко-алые, светло-зеленые, лимонно-желтые брызги. Но сейчас уже темнело. Александр не успел поймать последний багровый луч: он лез в кирху через дыру в крыше. Судя по ее странной округлости, первые строители собирались создать нечто в византийско-романском стиле, миниатюрную церковь под круглым сводом, отчего она, маленькая, казалась бы намного шире и просторнее. Но затем в планы вмешалась готика, о чем молчаливо свидетельствовали не спрятанные остатки арочных перекрытий: судя по всему, новые хозяева мечтали увидеть узкие кости шпиля.
Держась за выступы, Барченко, даже не обвязавшись страховочной веревкой, пролез в дыру и аккуратно, упираясь пальцами ног в неровность кирпичей, спустился в кирху. Тогда он был молод и худ. Ноги коснулись каменных плит ледяного пола. Внизу сырая яма с холодным ключом на самом дне. Отсюда поднимается сырая волна к стенам, умножая плесень.
Воздух, несмотря на влажность, показался ему не затхлым. Жаб по углам не было. В неудавшейся часовне стояла мрачная тишина. Меелике еще не пришла. Когда невеста постучит, он откроет ей дверь изнутри, большой замок, навешанный пастором, оказался пустой обманкой. Они будут ждать до утра, произнося друг другу клятвы, встретят рассвет, а в ранний час пастор тихо обвенчает их. Меелике обещала прийти ближе к полуночи, если ей удастся обмануть бдительность матери, или выскочить к утру, когда сон усталой женщины особо сладок и та не услышит ни скрипа двери, ни шуршания нового платья о каменные ступени.
Барченко ждал. Плохая, несчастливая кирха, которую никто не смог достроить до конца, навевала ему печальные мысли о несовершенстве собственной души, очень похожей на это разваливающееся, околдованное грехами плющей, строение. Цепкие стебли разрушают камень, и лишь цветные стекла маленьких окошек привлекают редкие лучи солнца.
Здесь часты пасмурные дни, так и моя душа редко согревается теплым касанием радости. Я мрачен, я сердит, я недоволен...
Потом он начал вспоминать детство. Всплыла давняя, почти забытая уже история, как около спокойного, чистого елецкого дома прошли странники, пыльные, заросшие, в убогих одеждах с чужого плеча. Были они староверами, приверженцами тайного толка, враждебного власти, и шли не куда-нибудь, а в Беловодье. Неведомую, мифическую страну раскольничьей веры, бессмертия и достатка. Путь им предстоял нелегкий, из северных скитов Белого моря, огибая Москву, через центральные губернии к Дону, а с Дона к Волге, и дальше, степями, югом на горы, за которыми есть Беловодье. Искали они тайного пристанища единоверцев, живших когда-то недалеко от нотариальной конторы Барченко, постояли у дома Богушевского недолго, перевести дух да испить колодезной воды. Но запомнил мальчик Саша их просветленные лица, мечтательные глаза, умные, крестьянские, нищие котомки и стертые ноги. Пели странники староверные свое сказанье о Белом Граде, за семью горами, за семью стенами, семью дверями, отпереть которые можно лишь семью ключами, "ключенями", выводили они по-старинному.
