А вы когда-нибудь видели призрак монаха-бонифрата? - спросил я у Фратишека, волнуясь.

  Ни разу, ответил он, но мне встречались достойные, здравомыслящие люди, видевшие это привидение.

  Но почему монах бродит неприкаянным? Разве его не отпели, не похоронили со всеми подобающими церемониями?

  Бывает, что человек внезапно умирает, не успев совершить нечто очень важное, или унес с собой в могилу какую-нибудь тайну, единственным хранителем которой он был. Его душа привязана к месту смерти, потому что она не попадает ни в ад, ни в рай, ни в чистилище. Чтобы осудить умершего, нужен полный список всех его деяний, но как поступать с теми, кто говорит: я должен был сделать то-то и то-то, и вдруг умер, дайте мне выполнить все задуманное. Из-за этого привидения часто пытаются нам что-то сказать, но мы их не слышим и не понимаем. Или они ходят, точно вспоминая, что им осталось сделать. Иногда призраки плачут и стонут, так как лишь после смерти они раскаялись в своих грехах, а при жизни нисколько об этом не задумывались. Быть тенью - это посмертное наказание. Знаете, пане Яну, братство бонифратов неспроста ведь исчезло, достроив кляштор и госпиталь! Была у них какая-нибудь провинность, заставившая убежать из нашего городка за одну ночь!

  Конфликты, интриги - предположил я. Или в городок приехал светский доктор, отняв у монахов всех больных.

  Возможно. Но, насколько помню, бонифраты враждовали с еврейским лекарем и с крестьянками-знахарками, пытались разжечь процесс о колдовстве, обвинить их в использовании языческих амулетов и заговоров. Но времена были уже не те.... Да и первый светский врач с медицинским дипломом появился тут уже много позже исчезновения бонифратов. Пане Яну, вы, если увидите тень монаха, перекреститесь и помолитесь. Он призрак смирный, никого не обидит.

  Монах - это все глупости, вмешался в наш разговор пан граф, народные суеверия. Я его никогда не лицезрел и надеюсь, не доживу до таких галлюцинаций. Хотя не исключаю, что в мире есть вещи, которые мы пока не умеем объяснять ни с точки зрения религии, ни с точки зрения науки.

  Но к кому же подплывают лебеди?

  Лебеди ловят своими плоскими клювами мельчайших рачков, сказал иезуит, а нам кажется, будто они непонятно почему кидаются из одного края пруда к другому, опускают голову под воду, где вроде бы ничего нет.

  Меня это объяснение не успокоило, но, признаюсь, о монахе я думал не столь часто, терзаясь совсем иными страхами. Тем более что это привидение, есть оно или нет, заинтересовало Магдаленку и я наловчился галантно провожать ее через парк. Встретили мы призрак монаха-бонифрата или не встретили, неважно. Он все равно являлся лишь ранними осенними утрами в тумане, или весной перед закатом, а те часы мы всегда лежали в своих постельках и мирно спали.

  Магдаленка обрадовалась, узнав, что монах к ней не заглянет, и поделилась со мной сказкой своей кормилицы, неграмотной литовки. К спящим детям, уверяла та, приставлен свой ангел-хранитель, закрывающий их души завесой, и мало какой призрак сумеет сквозь нее прорваться. Монаху не попасть в наши сны, а сам он снов не видит.

  - Представляю, до чего это ужасно - никогда не видеть снов! - воскликнула она.

  - Это очень скучно - вздохнул я.

  Страхи.

  ... Зато мучился страхом, будто пан граф почему-то решит оставить меня, и мы никогда больше не увидимся. Думая об этом, я чувствовал, что в мою душу вползает черный уж, сворачивается кольцами, надолго засыпает, а потом внезапно просыпается, разворачивается во всю свою длину и начинает жалить. Из-за чего пан граф мог разлюбить меня, я не понимал, и это пугало еще сильнее. Сначала мне чудилось, будто он мной недоволен, наблюдая, что, несмотря на все его и Франтишека усилия, я не становлюсь тем шляхтичем, о котором Потоцкий мечтал с женой.

  Но и притворяться большим поляком, чем я мог стать, не хотел.

  Пан граф отлично все понимал, он обязательно раскусил бы мою неискренность и огорчился пуще прежнего. Первые годы я занимался польским языком - начав прямо с абецадла (азбуки, польск.) - практически с утра и до вечера, кроме перерыва на обед и воскресений. Мне нужно было быстро догнать сверстников, чтобы общаться не с одной Магдаленкой, снисходительно смотревшей на то, что я родился не в Польше и был почти иностранцем. Пан граф очень помогал мне говорить, много читал вслух, но, несмотря на это, страшно даже вообразить было, что он ни с того ни с сего мог разочароваться во мне.

  Еще немало опасений вызывали у меня частые отъезды пана графа по делам. Я тогда еще плохо понимал, что шляхта в Западном крае - больше, чем просто дворянство и все эти союзы, общества, комитеты с их бесконечной болтовней, резолюциями, планами и сбором средств - не прихоть, не дань славному прошлому. А настоящая помощь нуждающимся, среди которых было немало обнищавших шляхтичей, детей и внуков которых нужно было накормить, одеть и отправить учиться. Этому Кшиштоф Влодзимер граф Потоцкий и посвящал время, считавшееся мной уворованным, из-за этого и роились в моем не слишком здоровом воображении черные картины ссор и разлук.

  На самом деле именно усилия богатой шляхты позволили Западному краю сохранить свою относительную свободу и оставить эти места польскими, несмотря на более чем 100 лет в России. Но, повторюсь, в 9, 10, 11 лет я всю сложность этих проблем осознать не мог, сердясь на графа, если, просыпаясь утром, видел из окна спальни, как он уезжает затемно, надеясь успеть добраться до станции и сесть на утренний поезд в Вильно или в Варшаву.

  Несмотря на напряженную учебу, ни пан граф, ни патер Франтишек не лишали меня прогулок по старому парку. Обычно я выбирал уединенный, тихий уголок между несколькими карпатскими буками, посаженными весьма близко друг к другу, и плоскими валунами, оставшимися от разобранной оранжереи гетмана Сапеги. Кора буков была до того гладкой, что напоминала шкуру нежного молодого животного. Я стоял, прислонившись спиной к покрытым зеленым мхом буковым стволам, гладил кору обеими ладонями, и мне чудилось, будто глажу не дерево, а кого-то живого. За буками земля немного уклонялась, образуя небольшой овражек, судя по правильным краям его, раньше он служил дренажным рвом оранжереи, а после зарос расползшимися из нее редкими папоротниками.