Бедненький мой Ян, ну что ты! Ты ж мой сын, я тебя не покидаю, просто у меня масса дел в Варшаве. Когда ты подрастешь, буду брать тебя с собой.

  И я слушал его, и верил, и ревновал, и обижался, и прощал.

  Когда-то давным-давно я переболел воспалением легких. В горячечном бреду меня терзали кошмарные, очень даже натуралистичные видения - непонятные чудовища с вытянутыми хищными пастями, полными крупных, плотно примыкающих друг к другу, кривоватых клыков. Они были волки, но, в то же время, гораздо страшнее. Глаза горели красными угольками, короткая темная шерсть дыбилась. Эти волки то преследовали меня, то надолго исчезали, но я помнил о них и с содроганием ждал их возвращения. Пасти почти догоняли меня, но всякий раз обнаруживались какие-нибудь спасительные ходы: я проваливался в яму, или перелетал по воздуху, или просто переходил в другой сон. Волки не могли появиться, если я не спал, поэтому еще долго после болезни старался засыпать попозже, отодвигая страшную встречу. Засыпая, обхватывал руками большую подушку, лежавшую в изголовье. Чудилось, будто она защищает меня от волков, и, если усну, держась за подушку, они не посмеют явиться. Потом мне это показалось глупым. Дети, особенно дети несчастные, склонны изобретать всевозможные ритуалы, охраняющие их от злых сил и неприятных событий. В этом они мало чем отличаются от язычников - детей человечества, добавил бы иезуит Франтишек, с которым мы как раз изучаем историю древних верований - все то, что предшествовало христианству. Но ему я об этом не рассказывал.

  А потом мы стали выезжать. Пан граф брал меня с собой, объезжая имения и беседуя с управляющими. Завидев его, все гомонили - Потоцкий, Потоцкий! - и низко кланялись, сняв шляпу. Мне это показалось смешным.

  Я смущался, не знал, куда деваться.

  Они ведь и тебе тоже кланяются - сказал он.

  Странный обычай.

  Просто тебя воспитывали в модных ныне демократических тенденциях. Внушали, что ты ровня. А ты урожденный князь, ветвь царствовавшего в Москве рода Шуйских, и одновременно - граф Потоцкий, мой сын. Так заведено. Они обязаны склонять перед тобой головы. Когда холопы перестану кланяться панам, произнес граф, немного подумав, тогда и Польша кончится. Запомни это, вдруг застанешь...

  Я запомню - обещал ему.

  Я догнал Магдаленку в развалинах. Она, шутя, убегала от меня, пряталась в зарослях одичавших слив, синевших мелкими кислыми ягодами, нежными на ощупь, но зеленый клок ее праздничного платья ярким пятнышком выделялся из груды рыжего кирпича, ржавеющих решеток и коричнево-серых, облепленных подтеками смолы, сливовых стволов.

  Схватил ее. Осторожно, поранишься о шипы.

  Раз ты проиграл, ты выполнишь любую мою просьбу - сказала Магдаленка, выбираясь из слив.

  Говори.

  Поцелуй меня как на картинке. Она достала из кармана смятую в несколько слоев рекламную бумажку. На ней бравый пан в модном котелке прильнул губами к лицу пани, которой явно мешала громадная, похожая на тропического жука, шляпная булавка.

  А она что, его мучает? Булавкой в глаз хочет попасть?

  Глупенький! Так целуются.

  Ты же знаешь, я дикий.

  Знаю. Но не дичись. Магдаленка села около меня.

  А это не грех? - испуганно пролепетал я.

  Не знаю.

  Я обнял ее, погладил волосы, схватил за плечи, пощекотались носиками, а потом все-таки вцепился в ее сладкие губы. Магдаленка высунула свой язык, я пытался его откусить, но она уворачивалась, и чем дольше она пыталась не дать мне себя искусать, тем счастливее я становился.

  Какой ты.... А я тебя поглажу.

  Как котенка?

  Магдаленка гладила меня по спине, целуя в волосы.

  Старый парк, заложенный еще Сапегами, манил меня не только разлапистой роскошью конских каштанов, стройными рядами буков и одинокими средиземноморскими лавровыми деревцами. Каждую весну везде, необычайно пышно, кисейно-белым, цвел безымянный куст. То невысокий, то размером со средний лесной орешник, он усеивался мелкими изрезанными соцветиями. Они пахли терпким, пряным, собирая вокруг себя пчел, и я обожал стоять рядом. Но как оно называлось, это таинственное недо-дерево, переросший кустарник, не знаю. Наверное, путаю сорт боярышника, бузину и еще кучу различных украшений мая. Почему они распахивают белые накидки и плохими, дождливыми, холодными веснами, и отличными, теплыми, сухими? Что за сила заставляет их цвести столь пышно, если всякий раз белый ажур собьют на грязную землю затяжные ливни? И почему уже через неделю я не узнавал в заурядных, бледно-зеленых деревцах их, великолепных? Смотря на них, я поражался той невиданной энергии, заставившей распушиться, примириться, полюбить, сбросить пелену тяжелых воспоминаний, начать жить заново, как начинается любой весной это буйство белого и желтых пчел.

  Иезуит Франтишек.

  ... - Зачем вы это рассказываете?

  Вместо ответа о. Франтишек встал, подошел к книжным полкам, занимавшим все четыре стены графской библиотеки, поднял руки, на ощупь ища нужный том, и, найдя, взял какую-ту книгу в темной обложке.

  Маркиз Астольф де Кюстин. Россия в 1839 году. Письмо семнадцатое - начал он. Книга запрещена к изданию и распространению в России. Почему? Сейчас станет ясно! "Императору помогают целые полчища солдат и художников, но, сколько бы он ни напрягал свои силы, ему никогда не наделить греческую Церковь тем могуществом, в каком ей отказано Богом; ее можно сделать карающей, но нельзя сделать апостольской, проповедующей, иначе говоря, цивилизующей и торжествующей в мире нравственном - заставить людей подчиняться еще не значит обратить их в истинную веру. Истинную веру обретаем мы сами, добавил иезуит от себя, но читаю дальше. В этой Церкви, политической и национальной, нет ни нравственной жизни, ни жизни небесной. Тот, кто лишен независимости, лишен, в конечном счете, всего. Схизма, разлучив священника с его независимым, вечным владыкой, немедля предала его в руки владыки временного, преходящего: бунт, таким образом, наказывается рабством. Когда бы орудие подавления стало одновременно и орудием освобождения, пришлось бы усомниться в том, что Бог существует. Католическая Церковь и в самые кровавые исторические эпохи не прекращала трудиться над духовным освобождением народов; пастырь-изменник продавал Бога небесного Богу земному, дабы тиранить людей во имя Христово - но сей нечестивый пастырь, даже предавая смерти тело, продолжал просвещать дух: сколь бы ни удалялся он от пути истинного, он, однако, принадлежал к Церкви, наделенной жизнью и светом истины; греческий священник не дарует ни жизни, ни смерти: он сам мертвец. Крестные знамения, приветствия на улицах, преклонение колен перед часовнями, набожные старухи, простертые ниц на полу церкви, целование руки; а еще жена, дети и всеобщее презрение - вот и все плоды, что пожинает поп за свое отречение; это все, чего сумел он добиться от суевернейшей на свете нации... Каков урок! и каково наказание! Взирайте и преклоняйтесь: в тот самый миг, когда, торжествует схизма, пастыря-схизматика поражает бессилие. Когда священник желает захватить в свои руки временную, преходящую власть, он гибнет, ибо взоры его не достигают тех высот, с каких открывается путь, назначенный Господом. Когда священник позволяет, чтобы с кафедры его смещал царь, он гибнет, ибо ему не хватает смелости следовать этим путем: оба равно не могут исполнить высшего своего предназначения..."