– А когда это было?

– Прошлой зимой…

– Повернитесь к присяжным, не бойтесь… Говорите громче…

– Прошлой зимой…

Лурса нахмурился. Пожалуй, добрых пять минут он глядел на отца, оттиснутого вглубь зала, думал только о нем, пытался перечувствовать все…

Потом с таким видом, будто его только что разбудили, Лурса нагнулся к Николь и шепнул ей несколько слов. Пока она рылась в папках, адвокат смотрел на молодого Люска, удивляясь, что допрос еще не кончен, и старался определить или угадать, как человек, опоздавший к мессе, что же сейчас происходит.

– Верно, – подтвердила Николь. – Это как раз вы заставили вызвать его в суд…

Лурса поднялся. Не важно, что он прервал чью-то фразу.

– Прошу прощения, господин председатель… Я установил, что в зале есть свидетель, которого еще не заслушивали…

Понятно, все взоры устремились в зал. Публика завертелась на скамейках, оглядывая собственные ряды. И самое удивительное было то, что отец Люска со своими кроткими, испуганными глазами тоже обернулся вместе со всеми прочими, делая вид, что речь идет не о нем.

– Кого вы имеете в виду, мэтр Лурса?

– Эфраима Люска-старшего… которому полагалось бы находиться в комнате свидетелей.

Сын тем временем стоял у перил и почесывал себе нос.

– Эфраим Люска!.. Кто пропустил вас в зал? Каким образом получилось, что вы не находитесь в комнате свидетелей?.. Откуда вы вошли?..

И человек с большими кроткими глазами неопределенным жестом указал на одну из дверей, хотя было очевидно, что войти через нее он не мог. Снова он стал жертвой рока! Он сам не понимал ни почему он здесь, ни как сюда попал и стал пробираться сквозь толпу, бормоча себе что-то под нос, по направлению к комнате свидетелей, где ему полагалось быть.

– Вернемся к нашим баранам…

Господин Никэ процитировал эту знаменитую фразу машинально, не глядя на сына Люска, и с удивлением услышал взрыв смеха; только взглянув на курчавое руно свидетеля, он понял причину общего веселья.

– Вопросов нет, господин прокурор?

– Я хотел бы только спросить свидетеля, который знал подсудимого со школьной скамьи, считал ли он его откровенным и жизнерадостным мальчиком или скорее обидчивым?

Вначале Эмиль Маню, зная, что за ним наблюдают, не решался быть самим собой. Но теперь он забыл о публике, сидевшей в зале, и временами лицо его кривила непроизвольная гримаса. Как раз в эту минуту он вытянул вперед шею, чтобы лучше видеть Люска, и лицо его приняло мальчишеское выражение, с каким один школьник задирает другого.

Люска тоже повернулся к Эмилю, и взгляд его был еще мрачнее, чем взгляд его школьного товарища.

– Скорее, обидчивый, – отчеканил он.

Эмиль насмешливо хихикнул! Еще немного, и он призвал бы суд в свидетели, таким неслыханным и чудовищным показалось ему нахальное утверждение Люска, что он был обидчив. Он с трудом удержался, чтобы не встать с места, не запротестовать вслух.

– Насколько я вас понял, вы хотите сказать, что он был завистливым… Не торопитесь отвечать… Маню, как и вы, жил в скромных условиях… Многие ваши одноклассники были не так далеки друг от друга по своему имущественному положению. В таких случаях часто возникают различные кланы… Рождается зависть, которая легко переходит в ненависть…

Тут послышался голос Маню, который начал было:

– Да что ты там…

Но председатель прикрикнул:

– Молчать! Дайте говорить свидетелю!

Впервые с начала процесса Маню взбесился от злости и готов был призвать весь зал в свидетели такой неслыханной наглости. Не в силах сдержаться, он продолжал что-то ворчать, и председатель повторил:

– Молчать! Только свидетель имеет слово…

– Да, господин председатель…

– Что да? Означает ли это, как сказал господин прокурор, что ваш товарищ был завистлив?

– Да…

Тут заговорил Рожиссар:

– Судя по вашим прежним заявлениям, подсудимый – впрочем, он сам это подтверждает – просил вас познакомить его с вашими приятелями… Припомните-ка хорошенько… Не было ли поведение Маню в отношении Эдмона Доссена вызывающим с первого же вечера, то есть с того вечера, когда произошел несчастный случай?

– Чувствовалось, что он его не любит!

– Хорошо! «Чувствовалось, что он его не любит». Выражал ли он свою неприязнь более откровенным образом?

– Он обвинил Эдмона, что тот передергивает…

Временами казалось, что Эмиль не выдержит и перепрыгнет через перила, отгораживавшие его от публики, до того он был напряжен.

– А что ответил Доссен?

– Что это правда, что он самый из всех нас умный и что Маню, если только сумеет, пусть тоже передергивает…

– В течение последующих дней вы часто виделись с Маню? Если не ошибаюсь, вы оба работали на одной и той же улице?

– Первые два-три дня.

– Что?

– Он со мной разговаривал… Потом, когда у него с Николь все пошло хорошо…

Хотя на брюках у него не было складок, все заметили, как дрожат его колени, словно Люска била лихорадка.

– Продолжайте… Мы стараемся установить истину.

– Он перестал интересоваться нами, и мной в том числе…

– Короче, он достиг цели! – отрезал Рожиссар, самодовольно выпрямляя стан. – Благодарю вас. Больше вопросов не имею, господин председатель…

Лурса медленно поднялся с места.

Первые же его слова были началом боя:

– Не может ли свидетель сказать, сколько отец давал ему карманных денег?

И когда Люска живо повернулся к адвокату, сбитый с толку этим вопросом, Рожиссар сделал знак председателю.

Но Лурса уточнил:

– Господин прокурор требовал от свидетеля не точных, вполне определенных сведений, а, так сказать, сугубо личного мнения. Да позволит он мне в свою очередь осветить личность Эфраима Люска, называемого Жюстеном…

Не успел он закончить фразу, как Люска стремительно произнес:

– Мне не давали денег! Я сам их зарабатывал!

– Чудесно! Разрешите узнать, сколько вы зарабатывали в «Магазине стандартных цен»?

– Примерно четыреста пятьдесят франков в месяц.

– Вы оставляли их себе?

– Из этой суммы я давал родителям на питание и стирку триста франков.

– Сколько времени вы работаете?

– Два года.

– Есть у вас сбережения?

Он злобно бросал свидетелю вопросы прямо в лицо. Рожиссар снова беспокойно шевельнулся в кресле и наклонился с таким расчетом, чтобы председатель мог услышать его слова, произнесенные вполголоса.

– Больше двух тысяч франков, – буркнул Люска.

Лурса с удовлетворенным видом повернулся к присяжным:

– Свидетель Эфраим Люска имеет больше двух тысяч франков сбережений, а ему только девятнадцать лет. Работает он всего два года.

И снова злобно спросил:

– А одеваться вам приходилось на оставшиеся сто пятьдесят франков?

– Да.

– Значит, вы одевались на эти деньги, и тем не менее вам удавалось откладывать примерно по сто франков в месяц… Иными словами, у вас не оставалось на личные расходы и пятидесяти франков… Может быть, вы тоже умеете передергивать в покер?

Люска растерялся. Он не мог отвести глаз от этого мастодонта, от этой лохматой физиономии, от этого рта, откуда, как пушечные ядра, вылетали вопрос за вопросом.

– Нет…

– Стало быть, в покер вы играли честно! Может быть, вы воровали деньги из кассы родителей?

Даже Эмиль и тот оцепенел от изумления! Рожиссар соответствующей мимикой старался показать, сколь ненужным, если не просто скандальным, считает он этот допрос, и жестами умолял председателя вмешаться.

– Я никогда не воровал у родителей…

Председатель стукнул по столу разрезальным ножом, но Лурса не слышал.

– Сколько раз вы кутили с Доссеном и его приятелями? Не знаете? Попытайтесь припомнить… Хотя бы приблизительно. Тридцать раз? Или больше? Сорок? Что-нибудь между тридцатью и сорока? И вы пили наравне с другими, полагаю? То есть больше четырех рюмок за вечер…

Голос председателя прозвучал одновременно с вопросом Лурса, и Лурса, мгновенно утихомирившись, повернулся к нему.