– Неправда! Я воровал, верно! Но и другие тоже воровали.

Он заплакал без слез, только лицо его исказила гримаса, с непостижимой быстротой сменившаяся десятком других, так что на него больно было смотреть.

– Меня не имеют права арестовывать одного!.. Я не убивал!.. Слышите? Я не…

– Ш-ш! Тише, тише…

Прокурор испугался, что крики Эмиля услышат в коридоре, хотя дверь кабинета была обита войлоком.

– Меня увели из дома в наручниках, будто я…

Неожиданно для всех присутствующих Дюкуп ударил по столу разрезальным ножом и машинально прикрикнул:

– Молчать!

Было это до того неожиданно, что пораженный Маню замолчал и тупо уставился на следователя.

– Вы находитесь здесь, чтобы отвечать на наши вопросы, а не для того, чтобы разыгрывать непристойную комедию… Вынужден призвать вас к благоразумию…

Эмиль, нетвердо стоявший на своих по-мальчишески тонких ногах, пошатнулся, над его верхней губой и на висках заблестели капли пота. Шея его сзади напоминала цыплячью.

– Вы не отрицаете, что позаимствовали, – видите, как вежливо я с вами говорю, – чужую машину, чтобы отвезти своих приятелей за город. Машина принадлежала помощнику мэра, и по вашей неопытности или потому, что вы находились в состоянии опьянения, произошел несчастный случай.

Насупив брови и хмуря лоб, который прочертили три складки, Эмиль вслушивался в слова следователя, но ничего не понимал. Слова доходили до него с трудом, были просто набором звуков, лишенных всякого смысла, даже слово «машина» не дошло до сознания. Фразы были слишком длинные, Дюкуп слишком спокоен, слишком сух и прям, слишком подозрителен.

– Нужно заметить, что до того дня, вернее, до той ночи о юношах, ставших впоследствии вашими друзьями, в городе не было никаких разговоров и у них не было никаких неприятностей.

Эмиль снова оглянулся. Его взгляд встретился со взглядом Лурса, который сидел в самом темном углу кабинета около камина в стиле ампир.

Маню по-прежнему ничего не понимал. Барахтался в какой-то жиже. Искал точки опоры. Взгляд его говорил: «Что вы еще выдумали?»

– Обернитесь ко мне и соблаговолите отвечать на вопросы. Давно вы работаете в качестве продавца в книжном магазине Жоржа?

– Год.

– А до того?

– Учился в школе.

– Простите, простите! А не работали ли вы некоторое время в агентстве по продаже недвижимого имущества на улице Гамбетты?

На сей раз мальчик яростно оглядел их всех и крикнул:

– Да!

– Не скажете ли вы нам, при каких обстоятельствах вы ушли из агентства?

Мальчишка вызывающе вскинул голову. Он весь словно застыл, с головы до ног.

– Меня выгнали! Да, выгнали! Точнее, господин Гольдштейн, плативший мне двести франков в месяц при условии, что я буду разъезжать по их делам на своем собственном велосипеде, выгнал меня потому, что в так называемой малой кассе оказалась недостача в двенадцать франков.

– Или около того. В малой, как вы выражаетесь, кассе хранились деньги, которые Гольдштейн выдавал вам на марки, на заказные отправления, на мелкие канцелярские расходы. В течение известного времени он терпеливо следил за вами, отмечал все ваши расходы на посылки, ваши траты и так далее. Таким образом, он поймал вас с поличным… Вы мошенничали с марками и с расходами на транспорт.

Наступило молчание, долгое, давящее. Дождь не унимался. И тишина, царившая в коридоре за дверью, почему-то казалась еще более пугающей, чем здесь, в кабинете прокурора.

Рожиссар движением руки остановил Дюкупа, и тот понял, что не стоит задерживаться на мелочах.

Но было уже слишком поздно. Следователь колко и настойчиво спросил:

– Ну, что же вы нам скажете?

Молчание.

– Полагаю, что вы признаетесь?

Тут трое мужчин почти физически увидели вздох Маню, шедший из самой глубины легких; потом он выпрямился, медленно обвел присутствующих глазами и отчеканил:

– Больше я ничего не скажу!

Взгляд его задержался на лице Лурса, и в нем промелькнула тень колебания, сомнения – возможно, потому, что большие глаза адвоката были еще печальнее, чем всегда.

Через полчаса по зданию суда разнесся слух, что Лурса будет защищать Эмиля Маню. Он еще сидел в кабинете прокурора. Дверь все время оставалась закрытой, только раз Рожиссар покинул комнату – он обещал жене позвонить в половине двенадцатого и, не желая говорить из кабинета, ходил в соседнее помещение.

– Он чуть ли не умолял мальчишку, чтобы тот согласился взять его защитником! – сказал месье Жердь своей не менее длинной супруге, находившейся на другом конце провода.

Прокурор явно преувеличивал. Правдой было лишь то, что описываемая им сцена прошла довольно-таки нелепо, и повинны в этом были в равной мере все присутствующие. Рожиссар с Дюкупом растерялись, когда юноша рассвирепел и отказался отвечать на их вопросы. Они отошли к окну и стали вполголоса совещаться. Вернувшись к столу, Дюкуп объявил:

– Я считаю своим долгом сообщить вам, что по закону вы можете уже сейчас вызвать сюда своего будущего адвоката и потребовать его присутствия при дальнейших допросах…

Понятно, что при слове «адвокат» Маню машинально взглянул на Лурса. Просто по ассоциации идей. Однако Лурса чуть ли не покраснел. Возможно, ему еще удалось бы скрыть свои чувства от людей взрослых. Но не от этого мальчугана, потому что те чувства, которые сейчас владели им самим, были столь же наивными и столь же бурными, как чувства ребенка.

Он буквально сгорал от желания защищать Эмиля! И так как он знал, что желание это светится в его глазах, он отвернулся.

Маню ему не доверяет. А раз не доверяет…

Те двое, Рожиссар и Дюкуп, ничего не поняли, потому что реакция Эмиля была чисто мальчишеская, не как у взрослого, но он, Лурса, решил, что понимает, так как хотел понять. Эмиль насторожился. Он думал: «Возможно, из-за него меня и взяли… Он сердится, что я скомпрометировал его семью… Он в родстве со всеми этими людьми…»

И он произнес вслух, стараясь поймать взгляд своего партнера по игре:

– Я выбираю господина Лурса!

Это означало: «Вы видите, я ничего не боюсь! Мне нечего скрывать! Я и сам еще не знаю – враг вы мне или друг. Но сейчас, когда я доверился вам, доверился по доброй воле, вы не посмеете меня предать!..»

Прокурор и следователь переглянулись. Дюкуп озабоченно почесал авторучкой кончик своего длинного носа. А Лурса просто сказал:

– Согласен… Полагаю, господа, что в таком случае после опознания личности обвиняемого вы дадите мне время изучить дело. Давайте отложим допрос на завтра.

Прокурор вызвал секретаря.

Когда Лурса вышел из прокурорского кабинета, до Николь и госпожи Маню уже дошла новость. Они обе одновременно поднялись со скамейки. Николь поглядела на отца с любопытством, только с любопытством. Она еще не понимала. И предпочитала выжидать.

Но трудно было требовать такой же выдержки от матери Маню.

Вся публика в приемной могла видеть их троих – в центре Лурса, поглядывавшего вокруг с каким-то странным выражением. Некоторые нарочно замешкались, чтобы на него посмотреть.

У госпожи Маню были красные, заплаканные глаза, в руке она комкала носовой платочек. Подобно всем несведущим в вопросах правосудия, она засыпала Лурса вопросами:

– Раз его не обвинили, почему же его не выпускают? Как же можно держать в тюрьме человека, когда против него нет никаких доказательств? Все это те, другие, господин Лурса! Поверьте мне, я его знаю и говорю, что его втянули другие…

Кое-кто улыбался. В глазах адвокатов зрелище их коллеги, на которого насел клиент, всегда немного комично. Поэтому-то они стараются избегать публичных сцен.

А он, Лурса, продолжал стоять здесь словно нарочно. Госпожа Маню тоже была чуточку смешна, смешна и трогательна, как-то удивительна жалка, минутами трагична.

– До последнего времени мальчик даже из дома никогда не выходил… В конце концов, если хотите, это я виновата в том, что произошло… Я ему каждый день твердила: «Эмиль, разве можно после работы безвыходно сидеть в комнате? Ты слишком много читаешь… Пойди подыши свежим воздухом, повидайся со своими сверстниками». Мне хотелось, чтобы его друзья заглядывали к нам вечерком, играли в какие-нибудь игры…