А сейчас нет того дома, и из этих домочадцев живы только Рая и Света в Тагиле.

Собственно, вторая фотография деда, где он чубатый и с трубкой в зубах, больше мне по душе, потому что на первой, при венчании, он какой-то очень незнакомый: молодой, с треугольной чёлкой, в свадебном пиджаке с заколкой – и совсем не похож на старого деда. Да, про бабушкину избу и про деда, наверное, всё.

Только хочу добавить: читая описание дома, можно подумать, что жили они зажиточно, но тогда говорили, что не бедно, нет, но зажиточно – тоже нет, потому что не было у них собственной бани.

Когда-то давно, когда ещё живы были мужики, на задах огорода, недалеко от Ручейка, у них стояла баня по-чёрному, но после войны она совсем разрушилась. Дед пришёл только в начале пятидесятых: был на каторге, как попавший в плен в сорок четвёртом году. Два года немецких лагерей и около семи лет в наших. Бабушка как-то вспоминала его слова: «В наших лагерях выживать было тяжелее». Проболев после возвращения из лагеря около года, дедушка умер.

Воспоминания о последней поездке грустные. По прибытии московского поезда на станцию Зуевка не могли уехать в районный центр, посёлок Богородский, пришлось ночевать на станции и спать на жёстких сиденьях маленького вокзала.

На следующий день автобус всё-таки организовали, и мы добрались в район, а оттуда на тракторе с дядей Мишей в тележке с пустыми бидонами из-под молока до деревни.

Проезжая непаханые зарастающие поля, деревенская тётка, которая вместе с нами ехала домой, комментировала: здесь была такая-то деревня, а здесь вот такая. Бидоны отчаянно чертыхались, поставленные в начале кузова тракторной тележки, стукались друг о друга, звенели и норовили заскочить на нас в задний отсек, где мы сидели кто на чемодане, а кто на корточках.

И среди привычного перезвона вдруг сначала еле слышно, а потом всё отчётливее послышался какой-то вой или даже рёв. Мы переглянулись напуганные, а соседняя тётка-комментатор спокойно сказала: то ревут недоеные коровы, накануне в сельпо привезли коньяк, и доярки третий день пьют.

Уже позднее, вспоминая этот эпизод, я часто думал, когда же было страшнее: сначала, когда рёв неизвестно кого, или когда известно, что это коровы, вымя которых так распирает накопившееся молоко, что они воют смертным рёвом. Наверное, всё-таки второе, когда известно, что любое живое существо тяжело переносит ужасную физическую боль.

В этот приезд бабушка была ещё жива. Когда через несколько лет её не стало, на похороны я приехать не смог: находился в командировке от работы на покосе, а связаться с нами можно было только по рации по понедельникам, и родители уехали на похороны одни.

В моей памяти бабушка Мария осталась сгорбленной старушкой: опирается обеими руками на батожок, повязанная в платок и с тепло улыбающимися глазами. Свою любимую единственную дочь я назвал Марией.

Итак, наша семья: папа, мама, бабушка Люба, сестра Люда и я – переехала из одной комнаты в бараке на посёлке Медянкино в огромную, многокомнатную квартиру с балконом в городе.

Балкон выходил в те времена на пустырь, затем там построили фундамент дворца культуры ферросплавщиков, наверное, потому что в городе уже были дворцы культуры металлургов – около металлургического завода, железнодорожников – на посёлке Сортировка и энергетиков – на посёлке ГРЭС.

Но со стройкой не пошло, этот заброшенный фундамент простоял более двадцати лет – по весне в котловане мы катались на самодельных плотах, – а уже в новом столетии там построили храм во имя Преображения Господня, а потом и площадь с фонтаном, которая, естественно, получила название «Преображенская».

В первые месяцы после переезда особой мебели не было, только родителям в спальню купили две кровати с новенькими металлическими сетками, на которых мы пробовали прыгать, но бабушка сразу запретила.

В бабушкиной комнате, которая была расположена ближе к кухне, напротив входа в квартиру, поместились её кровать с полуржавыми шариками на спинках с прежней квартиры, плательный шкаф ручной работы из фанеры и дерева, крашеный йодом и когда-то покрытый лаком. С торца шкафа на верхней деревянной перекладине, обрамляющей фанерную стенку, были приколочены несколько гвоздиков, на которые вешались вещи, чаще используемой бабушкой.

Вообще-то, если быть честным, бабушку домочадцы чаще называли старухой из-за её командного характера и желания, как говорил отец, быть в каждой бочке затычкой.

Бабка была строгих правил. Сначала после переезда на новую квартиру она взяла на себя слежение за чистотой в квартире.

Это произошло из-за того, что все четыре комнаты устлали домоткаными половиками, которые ткала бабушка, ещё когда жили в бараке. У бабки было уже слабое зрение, и даже делали операцию против катаракты, а она всё равно приговаривала, когда я чистил новым пылесосом «Буран», который ревел как ракета перед отлётом в космос: «Чище подметай, лешачонок, чище».

Как ткали половики – целая история. Помню стан, который сделал отец вместе со знакомым плотником.

Точное название основных частей этого самодельного механизма, наверное, никто сейчас и не скажет. Он был сделан полностью из дерева, очень скрипел и состоял из двух основных частей.

Главная – собственно стан с двумя крутящимися, как у колодца, барабанами: с одного разматывались нитки, разделённые на полосы свисающими между ними, а на второй барабан, который был раза в три тоньше, наматывался готовый половик.

Вторая часть, по технологии являющаяся начальной, – большая юла, диаметром около трёх метров: на ней разматывались нитки из катушек для подготовки основы половика и перемотки на большой барабан стана.

У стана было две деревянные педали, похожие на стремена у верховых лошадей, которые чередовали полосы ниток для продёргивания между ними челнока с тряпками. На челнок тряпки наматывали с больших мотков из нарезанных старых платьев, рубашек, простынь.

Я постигал ткачество с завязывания тряпочек и сворачивания их в большие мотки, причём бабка учила узелки делать прочные и небольшие, чтобы они не выделялись горбиками на половике.

Очень хорошо запомнил, как ездили в гости к папиному старшему двоюродному брату дяде Коле, который с семьёй – дедой Андреем, бабкой Дуней и двумя дочками, Ниной и Таней, – жил на посёлке Зеленцовском.

Этот рабочий посёлок из деревянных домов был назван в честь одного из директоров Надеждинского металлургического комбината, Зеленцова Сергея Матвеевича.

Именно он являлся инициатором строительства жилого посёлка для рабочих в западной части города из деревянных домов на двух хозяев.

Дяди-Колину жену звали тётя Лида, она работала на хлебозаводе и всегда угощала нас, детвору, свежими мятными и особенно вкусными шоколадными пряниками.

На самом деле они были вовсе не шоколадные, а просто в тесто был добавлен порошок какао. У них во дворе стояла большая черёмуха, которую мы собирали, ели и плевались через трубочки косточками, и хохотали, открывая чёрные от ягод рты.

В центре дома стояла печь, наверное голландка, с большой чугунной плитой и кружками по краям. По периметру печи были перегорожены комнаты.

Из входной двери попадали на кухню, налево была небольшая проходная комната с кроватью девочек, и затем большая комната – спальня хозяев, здесь стояли круглый стол, комод с телевизором, плательный шкаф и сервант с хрустальной посудой.

Жили они очень зажиточно, и людская молва сочинила, что половину богатства дядя Коля привёз из Германии после войны.