В знак благодарности бабушка всегда угощала его особенным лакомством – карасём, запечённым в селянке (как у нас называют омлет), солёными рыжиками и пол-литровой алюминиевой кружкой браги на хмелю, остуженной в леднике.

Кстати, рыжики собирались за огородом и за Ручьём между вековыми, снизу покрытыми красивым зелёным мхом ёлками, верхушки которых терялись высоко в небе, а внизу обхватить можно только двум взрослым или трём-четырём детям.

Оригинально бабушка солила рыжики: в литровой бутылке из-под молока, то есть грибы по размеру – не больше горлышка. На дно обязательно сложенный лист хрена, затем промытые рыжики, посыпанные крупной солью и порезанные пополам головки зимнего чеснока. Несколько таких повторяющихся слоев и сверху опять сложенный лист хрена. Как правило, через три дня грибы уже были готовы. О боже, как вкусно они хрустели с порезанным репчатым луком в деревенской сметане.

Память сохраняет много отрывочных воспоминаний о пребывании в милой сердцу деревне, но это сегодня, а в те времена иногда ехать туда и не хотелось, главным образом из-за несметных полчищ комаров, но через пару дней пребывания мы привыкали и не обращали на них внимания, а может, они нас воспринимали уже как своих. Шутка.

Мама вспоминала о первой поездке в деревню, когда мне было около года. У неё в дороге пропало молоко, и, чтобы меня накормить, папа выменял свою солдатскую шинель, в которой демобилизовался и которой было уже более пяти лет, на трёхлитровую банку коровьего молока на какой-то промежуточной станции.

Ещё у бабушки Марии была сестра – бабка Дуся, полное имя Федосья. Она жила в маленьком домике недалеко.

Дом казался маленьким даже для меня, у него было всего два окна, посередине печка, крохотные сени и такая же входная дверь. У главного окна стоял стол, рядом у стены кровать, застеленная белыми вышитыми пододеяльниками, на стене у кровати матерчатый коврик с потрескавшимися и полинялыми оленями, и ещё выше в траурной рамке портрет молодого моряка в летней форме и бескозырке с ленточками. Между кроватью и столом в красном углу на полочке иконостас: икона Христа, а внизу искусно вырезанная из дерева фигура улыбающегося ангела с луком и стрелами, который ещё был расписан цветными красками.

Помню, что на этого ангелочка я не мог насмотреться, гладил его и просил бабку Дусю, чтобы она подарила его мне. Но она молча отказывалась и всегда переводила разговор на другую тему.

Бабушка Мария, узнав про мои вымогательства, рассказала, что Федосья очень одинокая и этот ангелок с фотографией сына, который погиб на фронте, самое дорогое, что у неё есть, и что нехорошо выпрашивать это в подарок. Через много лет, после смерти бабки Дуси, говорили, что она завещала портрет сына положить в гроб, а ангелочка отдать Марииному внуку, но в хлопотах похорон все об этом забыли.

Наймушина Геннадия Дмитриевича – маминого отца, а моего деда – видел только на двух фотографиях.

Первая висела на главной стене напротив входа в избу. Среднего роста, в самошитой рубахе-косоворотке, прищуренные строгие глаза под чёрным чубом, борода и курительная трубка в зубах. (Бабушка всегда говорила «изба», а не «дом» или «горница».)

Вообще, та изба заслуживает отдельного описания. Строителей к тому времени уже никто не помнил. Но многие дома в Шмагах были построены по этому шаблону.

При входе двое ворот, одни большие двустворчатые, запирающиеся длинной оглоблей-поперечиной, продеваемой в забитые скобы, – для въезда на рабочий двор лошади с телегой и коровы на сносях; вторые обычные, для людей, с защёлкой-качалкой.

Затем был большой крытый двор и высокое крыльцо с лестницами в обе стороны для входа в дом и выхода на задний двор и на хоздвор, где конюшня, хлев, ледник и в дальнем углу туалет.

С крыльца попадаешь в подклеть, что-то типа крытой холодной веранды, по левую руку из которой одна дверь вела в дедову мастерскую с широким окном для света, в которой главным образом хранился тонкий инструмент: пилы по дереву и по железу, рубанки и фуганки, долота и пассатижи, куча кривых использованных гвоздей, шурупов, шайбочек и винтиков – в хозяйстве всё пригодится, даже остатки разных проволочек были аккуратно свёрнуты и повешены на гвоздиках на открытой стене мастерской.

Сколько часов, будучи маленьким, я провёл в этой мастерской, трогал и гладил самодельные, выточенные из берёзы и отполированные дедовыми руками ручки этих инструментов и представлял, как мой бородатый дед с чёрным чубом и трубкой в зубах работает этими инструментами.

Вторая дверь слева вела в холодную чуланку, где на полочках в деревянных ящиках или глиняных крынках хранились продукты: в основном крупы и мука, сахарного песку тогда не было, редким гостем была сахарная голова – кусок целого сахара, который надо колоть, – и в туесках из бересты хранились каменная соль и мёд.

И только дверь, которая из подклети направо, вела в основную жилую избу. С высоким порогом, чтобы зимой тепло не выходило, дверь была аккуратно обшита старым одеялом с планками на перекрест и по краям.

Все дверные петли в избе, и в амбаре, и в сарае, и на входных воротах были выкованы на деревенской кузне, крупные, с непривычно угловатыми загнутыми изломами, но настоящие помощники, чётко выполняющие свою роль.

Так вот, войдя в избу, видишь главное в ней – большую русскую печь, занимающую практически всю центральную часть, немного сдвинутую в сторону кухни.

Если обходить печь слева, попадаешь на небольшую кухню, где вдоль стены стол, небольшое оконце, выходящее на соседский огород, а напротив окна как раз и располагался собственно свод печи. Его постоянно подбеливали, и всё равно с каждым растопом чёрный нагар (бабушка говорила «сажа») появлялся по верху белых кирпичей: дрова закладывали прямо в свод, причём для жара дрова выкладывали колодцем, для готовки еды – костром, если я не путаю.

Разжигали печь всегда лучинками и кусочками бересты – коры берёзы. Как же обворожительно было смотреть на горящие и шкворчащие, стреляющие маленькими искорками дрова – бабушка подмечала: «это еловые», – сидя на лавке, положив голову на стол, болтать ногами и наблюдать, как бабушка стряпает шанежки с картошкой и брусникой.

Сбоку у печи стояли кочерга, чтобы шерудить горящие дрова, и несколько видов ухватов для разного размера глиняных горшков – крынок.

Проход из кухни отгораживал бабушкину кровать в самом углу дома сатиновой занавеской, и её комната, или, как бы сейчас сказали, «её личное пространство», составляла четырёхугольник размером два на полтора метра.

Опять же через занавесочку из бабушкиного угла был выход в основную комнату, где слева у занавески стояла ещё одна кровать, на которой спали Рая и Света – младшая дочь и внучка бабушки.

В красном углу дома на высоте человеческого роста висел иконостас, украшенный самоткаными вышитыми белыми рушниками, то есть полотенцами, и стояла стеклянная стопочка для свечей. Вдоль обеих стен красного угла были установлены скамьи и между скамьями деревянный сколоченный стол.

Со скамьи, над которой и висел портрет бабушки и дедушки в свадебной одежде, сделанный после венчания, чёрно-белый и раскрашенный цветной обрамляющей рамкой, были полностью видны полати, располагавшиеся над входом и над печью до середины дома.

На полати вела узенькая, покрашенная в зелёный цвет деревянная без пробелов лесенка в несколько высоких ступенек. Взрослые на полатях в полный рост ходить не могли, только ползком, – это был мир маленьких.

Уже будучи большим, в один из последних приездов в деревню пробовал выспаться на полатях, но того детского очарованья не получил, лазить надо на карачках, да и живность покусывала: избавиться от клопов на полатях очень тяжело.

Да, с полатей виден большой крюк, вкрученный в матицу – центральную потолочную балку, – на который подвешивалась детская люлька на длинной жерди из сухой, как правило еловой, ветки. Люльку ещё маленьким видел в сарае среди ненужного, но «жалко выкидывать» хлама. Она выдолблена из цельного куска дерева и напоминает корыто, но побольше; только теперь понимаешь, что мама, её сёстры и дядя Коля качались в этой люльке.