Блонди рухнула на постель и оказалась в луже солнечного света. Постель теперь преобразилась и была будто бы фантазийно разбросана. Блонди захотелось нарисовать себя. Придвинув к постели узкое стоячее зеркало, она нашла у кровати листок в клетку и изобразила долговязую фигуру с лысой головой. Получилось жутко. Блонди добавила волосы.

С листка на неё взглянул костистый гражданин с паклями на голове и безумным взором. Блонди смутилась. Смяла листок и бросила в дальний угол. Послышался сдавленный и возмущённый крик гражданина. «Извини!» – мысленно крикнула ему Блонди. Ей казалось, что она рисует симпатичнее. Взглянув на себя в зеркало, она пригладила волосы.

Морщинились лицо и жизнь. Годы уходили туда, откуда не было возврата. В двадцать кажется, что тебе вечно будет двадцать, но наступает тридцать три, и ты готовишься умереть, словно Христос, потому что цифра красивая и требует определённых действий. В тридцать три приходится задуматься, что такого ты сделал в жизни, чтобы продолжать прожигать её.

Логичнее казалось свести счёты, но для этого требовалась смелость, которой Джанетт не обладала. Одна тройка означала всю жизнь впереди. Две тройки, заботливо уложенные кремом на торте, ужаснули Джанетт. Задув свечи, она пожелала, чтобы ей больше не дарили торт с напоминанием о возрасте.

Прошедшие годы, Поль – это всё казалось таким старомодным, что даже вспоминать было немного стыдно. Она не видела Поля с тех пор, как исключила его и похожих на него мужчин из своей жизни. Впрочем, он и не появлялся. До неё дошли слухи, что он женился, и это сначала дико заинтересовало её, но уже через пару минут она и думать забыла об этом. Всё прошедшее казалось сном, после которого наконец-то должен был наступить просвет – нечто более важное, чем переживания о мелкоте проходящих будней.

Джанетт сменила квартиру, остригла волосы и, отражаясь в зеркале, спрашивала себя: что дальше? Всё шло своим чередом, поводов для переживаний вроде бы не находилось, но это и беспокоило. Время шло слишком быстро, лицо приобретало вид слишком думающий, не свойственный Джанетт в пору её прошлой беззаботности. Теперь это лицо вопрошало и хотело чего-то большего, чем просто удовольствие от того, что день прошёл без приключений. Собственно, лучшего и желать нельзя, казалось бы – ровная, понятная поверхность без рытвин и хитроумных ходов. То была настоящая спокойная удовлетворённость, о которой мечтают многие.

Но Джанетт ощущала внутри себя растущее сомнение в действительности своего бытия, своей к нему причастности. Жизнь наладилась, но то были внешние признаки, от которых много ждать не приходилось: еда, постель, работа, посиделки с друзьями были проходящи, как проходит мимо, слегка покачиваясь, трамвай. Джанетт провожала взглядом многочисленные трамваи ежедневных удовольствий и желаний, но внутри будто ширилась пустота, и в зеркале иной раз отражалась чужая, незнакомая сущность с вопросительным взглядом.

Перешагнув тридцатилетний рубеж, Джанетт ощутила смутную потребность в привязанности к чему-то одному. Или кому-то? Вокруг люди женились и разводились, строили дома и планы, готовили друг другу ужины и рожали детей. Поль, не занимая больше места в её сердце, по-прежнему, однако, оставался единственным мужчиной, для которого она приготовила тот значительный для неё ужин. То, что из него последовало (а точнее – не последовало), отбило у неё охоту к заботе подобного рода. Она так и не решилась пригласить в свою квартиру мужчину дольше, чем на сутки, хотя находились желающие, и находились даже те, кто говорил о свадьбе и вроде бы искренне хотел детей.

Но дело было не в их желании, а в её. Хотелось ли ей всего этого? Ей казалось, что это должно возникнуть естественным образом: как если хочешь есть – ты идёшь и ешь. «Если захочется замуж – то всегда можно туда выйти, – думалось ей, – но если я не чувствую в себе подобного, то, скорее всего, мне это не особенно и нужно. В конце концов, что такого там можно обнаружить?» Замужество предлагало ещё более понятный уклад жизни, такую упорядоченность, от которой Джанетт, даже будучи одной, начинало мутить. Она представляла себя мамой или в фате – это выглядело нелепо. Вряд ли люди, которые собираются жениться и становиться родителями, чувствуют себя нелепыми, но Джанетт чувствовала себя именно так, и это укрепляло её уверенность в том, что раз нет, значит нет. Требования общества её не беспокоили, но беспокоило сознание собственной ущербности в вынашивании очевидных желаний.

То, что многие принимали за конечное счастье, ей напоминало прокисший йогурт, а это не служило хорошей опорой для подобных начинаний. Внутри неё бродила недосказанность, «недожитость», но то была слишком глубокая неуверенность и недовольство, чтобы вытащить его наружу и рассмотреть на свету. Это было нечто трудное и непонятное, и не подлежало извлечению. Мысль, что в своё время ошарашила её – то, что она была женщиной, за которую не стоило бороться, – теперь казалась ей пресной и глупой.

Никто не должен ни за кого бороться. Бороться есть смысл только самому за себя, но тут возникала проблема – Джанетт не видела врагов или очевидных обстоятельств, требующих борьбы и волевых решений. Сложными бывают неочевидные вещи, а её состояние было неочевидным. Попробуй кому-нибудь объяснить, что она недовольна жизнью, и люди покрутят пальцем у виска. Даже друзья скажут: «Ну и чего тебе ещё от жизни надо?» Она не могла ответить на этот прямой вопрос даже себе, в этом и состояла сложность: будь ты способен отвечать на все вопросы прямо и чётко, не было бы никаких хитросплетений. Но вопрос, звучащий в голове, просвечивал в глазах, и бесполезно было от этого бежать, но и сделать с этим. Что? Она не знала.

Лифчик, купленный ею когда-то в бутике нижнего белья, теперь был маловат. Джанетт, стоя перед зеркалом, неожиданно соотнесла это со своей жизнью. Прошлые мысли, казавшиеся ей умными, сейчас жали ей, она из них выросла, она выросла из своих обычных желаний, которые считала раньше тем, к чему стоило стремиться. Две тройки, обозначающие возраст, вмещали в себя куда больше, чем просто прибавление морщин. Они требовали внимания. И не ко внешнему – теперь уже нет. Джанетт не слишком беспокоила чуть побледневшая кожа и располневшие бёдра. Это был естественный ход вещей: бытие вообще достаточно естественная вещь, над которой никто особо не думает. Человек проворачивает каждый день одни и те же действия, эти действия складываются в цепочку, в цепочке есть известные звенья в виде учёбы, работы, общения, знакомств и разочарований – всё это напоминает сценарий, прописанный давно и неизвестно кем, но неизменно выполняемый обществом.

Многим хотелось одного и того же, и никого не смущало играть одно и то же кино без конца. Утро звало на работу, день проходил в суете, вечер обещал повседневные обязанности, ужин, может быть, свидание или пару коктейлей с друзьями, безлунная ночь, лёгкая бессонница, будильник с утра – и всё сначала. То была милая рутина, выученная череда одних и тех же действий и даже ощущений. Не приходилось вступать ни во что новое, узнавать, идти, стремиться.

К чему было стремиться? Кое-кто стремился подняться по карьерной лестнице, но это было достаточно плоским желанием в понимании Джанетт. Какая была конечная цель у этого? Оказывалось, что конечная цель у всего – деньги. Их бывает больше или меньше, но всякий занимается накопительством, и делает это увлечённо. Но для чего? Расширить свои материальные возможности, чтобы скорее позволить себе ту посудомойку или телевизор, что присмотрел месяц назад?

Джанетт продала квартиру, оставив в ней почти все удобства, прихватив только стиральную машину да коврик для йоги, которой она не занималась. Она сосредоточилась на минимуме вещей, но, оглядывая своё новое жилище, приходила к тому, что всё равно всего много. Пришлось купить и холодильник, и стол, и пару стульев. С трудом отказавшись от дивана, она устроила себе постель на полу, однако понадобился столик для книг и журналов, их было много – пришлось организовать и стеллаж, и многие мелочи, без которых жизнь была неудобной.