Но Мегуми ведь все равно замечает.

Да тут бы кто угодно заметил – скрытность Сукуны сейчас уровня тигр-пляшущий-посреди-гостиной.

Поэтому заметил Мегуми и то, что Сукуна – совершенно, мать его, неочевидный – краем глаза продолжал следить за ним, даже когда ел, как будто…

Как будто боялся, что Мегуми исчезнет, стоит упустить его из поля зрения хоть на секунду.

Но ведь это же абсолютная чушь, правда?

С чего бы Сукуна…

Это все болезнь, – то ли в десятый, то в сотый – со счета давно уже сбился, – раз за ночь напоминает себе Мегуми.

И даже почти в это верит.

А потом Сукуна произносит своим неестественно, болезненно сиплым и сбитым голосом куда-то в чашку, на Мегуми теперь уже почему-то не глядя.

– В этом все дело, да? Это благодарность за тот раз?

За какой такой тот раз до Мегуми доходит далеко не сразу – а когда все же доходит, он даже застывает от удивления.

О.

Точно.

Теперь Сукуна, кажется, думает, что Мегуми просто отдает ему долг за ту ночь несколько лет назад, когда сам Сукуна возился с заболевшим Мегуми.

– Ага, – с трудом выдавливает Мегуми из почему-то скрутившего воронкой горла. – Конечно.

И он думает, что, да, хорошая же отмазка, вообще-то. Просто отличная, мать ее.

Жаль только, что самому Мегуми в голову она не пришла.

И, нет, в Мегуми совсем не ударяет болезненно и остро тот факт, что Сукуна считает, будто он может сделать для него что-то только в благодарность.

Только из чувства долга.

Было бы совершенно глупо из-за такого боль испытывать.

Правда же?

Больше Сукуна ничего не спрашивает, молча допивая свой чай, а потом откидывается на спинку дивана, запрокидывая голову и хрипло выдыхая.

На этом миссия Мегуми окончена.

Разве что, возможно – возможно, – стоит сказать Сукуне: пусть наконец в спальню топает, а то не додумается ведь. Или все же оттащить его туда самому – спина и шея Сукуны потом вряд ли скажут ему спасибо за сон на диване, да еще и во время болезни.

Впрочем, Сукуна – большой мальчик, сам дальше разберется. Мегуми сделал все, что мог. Ему пора уходить.

Определено пора.

Вот только по какой-то причине Мегуми не может заставить себя отвернуться. Не может заставить себя сделать шаг по направлению к двери.

Не может.

А потом вдруг случается это.

А потом вдруг воцарившаяся тишина разбивается, когда до Мегуми вдруг доносится голос Сукуны – голос ломкий и сиплый, голос, в котором абсолютно точно нет мольбы.

Ведь это же Сукуна.

Сукуна, блядь, – а Сукуна никогда и никого умоляет, тем более он не может о чем-либо умолять Мегуми.

Только не Мегуми.

– Останься.

И услышавший это Мегуми каждой клеткой тела застывает, в землю врастает, и…

И понимает, что не может отказать.

Просто не может.

Черт.

И наконец Сукуна чуть приподнимает голову, отрывая ее от спинки дивана; отрывая взгляд от потолка, чтобы наконец вновь посмотреть на Мегуми – и этого хватает, чтобы Мегуми ощутил себя так, будто проиграл.

Не знает, в чем проиграл. Не знает, что проиграл.

Но все-таки – проиграл.

Потому что взгляд Сукуны – почти тот же, каким он смотрел, когда Мегуми уходил на кухню. Только мощнее. Только отчаяннее.

Только, если мольбу в голосе Сукуны Мегуми еще мог отрицать – то мольбу в этом взгляде…

Блядь.

Ну блядь же.

И Мегуми вздыхает пораженно, с легким намеком на обреченность, окончательно осознавая, что никуда, черт возьми, не уйдет – и коротко кивает, пытаясь отвлечься на попытки прикинуть, стоит ли все же отволочь Сукуну в кровать.

А в это время Сукуна, явно среагировавший на кивок и сделавший какие-то свои, может, даже логичные в простуженном мозгу выводы – уже тянется вперед. Уже хватает Мегуми за руку. Уже тащит на себя – и удивленный Мегуми по каким-то неясным причинам позволяет ему это.

И Мегуми вдруг осознает себя, сидящим на диване.

А голова Сукуны вдруг оказывается на его коленях.

И ошарашенный – изрядно охуевший, на самом деле – Мегуми будто со стороны наблюдает за всей этой наглостью, граничащей с откровенным пиздецом.

Сукуна же, явно с удобством устроившийся, успевший даже оплести руками ноги Мегуми – сволочь такая, – вскидывает этот свой дурацкий взгляд. И говорит угрюмо, насуплено этим своим севшим голосом:

– Ты не можешь мне отказать. Я болен. Это правило.

И Мегуми прекрасно осознает, что должен быть раздражен, даже зол, но…

Но Сукуна выглядит как насупившийся капризный ребенок, и в голос его проскальзывает такая несвойственная Сукуне неуверенность, и как на него такого злиться вообще – растерянный ребенок тигра, господи.

И уголки губ против воли дергает, и в следующую секунду Мегуми уже не выдерживает, и наконец все же фыркает мягко, и озвучивает свои мысли – ну, или их часть.

Очень крохотную.

Все мысли Мегуми Сукуне явно не нужно знать – часть из них предпочел бы не знать даже сам Мегуми.

– Ты всегда ведешь себя, как капризный ребенок, когда болеешь?

– Только с тобой, – совершенно неожиданно признается Сукуна, а потом вдруг глаза отводит.

И хватка его на коленях Мегуми становится слабее, и следом он спрашивает тихим голосом, вдруг ставшим показательно отстраненным. И совершенно не выходит сейчас у Сукуны скрыть ни скакнувшую вверх неуверенность его интонаций, ни промелькнувшее в этих интонациях беспокойство и даже, кажется, отблеск страха.

– Бесит? Я не хочу тебя заставля…

– Нет. Все в порядке, – быстро отвечает Мегуми, не давая договорить.

Совершенно не готовый к этому, мягкому и уязвимому Сукуне, который дает Мегуми выбор – возможность уйти сейчас, в тот момент, когда сам Сукуна так явно нуждается в присутствии… ну, кого-то.

Вряд ли здесь дело в самом Мегуми, конечно.

Вряд ли здесь дело в том, что именно Мегуми – тот, в ком Сукуна нуждается.

Если повторить себе это с десяток раз, – может даже получится поверить; самообман охуенная находка, чтоб его.

За исключением того, что Мегуми, кажется, все же сноровку теряет.

Хуета какая-то.

Сукуна же в ответ хрипло, с силой и с таким явным облегчением выдыхает, зарываясь носом Мегуми в колени – что сам Мегуми может только беспомощно, совершенно пораженно наблюдать эту сюрреалистичную картину.

В попытке вернуть ситуацию на хоть сколько-то привычную, едко-саркастичную орбиту, Мегуми говорит:

– Знаешь, я уверен, если бы ты отправился сейчас в свою спальню – подушки на собственной кровати показались бы тебе куда удобнее моих костлявых коленей.

Но саркастично и едко не получается. Получается как-то убийственно мягко.

Господи.

Мегуми так пиздецки надеется, что Сукуна завтра ни черта из этого не вспомнит; самому себе стереть память тоже не помешало бы – но это уже из разряда невыполнимого.

Себе остается только самообман.

Опять.

Блядь.

– Нет, – тут же без сомнений сипло и чуть заторможено ворчит сам Сукуна в эти самые колени, уже явно начиная отключаться. – Ты лучше, – а потом добавляет неопределенно – но очень уверенно, будто прекрасно знает, о чем говорит, и совершенно в этом не сомневается. – Всегда.

После чего то ли простуда, то ли выпитые таблетки наконец побеждают, и Сукуна отрубается окончательно, а Мегуми не удерживается от хриплого выдоха. Он говорит себе, что это все болезнь. Что Сукуна просто нес всякую бессмысленную херню. Что это ничего не значит – не может значить.

Мегуми много чего себе говорит.

А собственные пальцы уже тянутся к волосам Сукуны – Мегуми ведь всегда хотелось узнать, такие ли они мягкие, как кажутся на вид… Но он останавливает себя на половине движения, засовывая ладони подмышки, чтобы пресечь это своеволие и не дать дурацким пальцам тянуться тут ко всякому.

Потому что это уже слишком.

Слишком, блядь.

Вся сегодняшняя ночь, вообще-то – пиздецки слишком, и на этой мысли Мегуми заставляет себя взгляд отвести.