И это даже не ложь – всего лишь полуправда. Вторая половина правды состоит в том, что Сатору знает – это первое Рождество Мегуми без Цумики, и он просто не может оставить ребенка одного. Но и сказать ему этого не может тоже – Мегуми наверняка воспримет подобные слова, как жалость, и тут же Сатору прогонит.

Но вот надавить на жалость самого Мегуми? Обратить эту жалость на него, Сатору? Такое может сработать.

Ради других людей Мегуми всегда готов на гораздо большее, чем ради самого себя.

И, да, это действительно срабатывает.

Потому что в ответ Мегуми только передергивает плечами и вдруг присоединяется к Сатору, принимаясь тоже разгребать содержимое пакетов. Разве что ворчит беззлобно:

– Хотя бы пальто снимите и руки помойте.

И лишь после этого до Сатору доходит, что он и впрямь все еще в уличной одежде.

С облегчением выдохнув и попытавшись потрепать Мегуми по макушке – тот предсказуемо уворачивается, – он идет снимать пальто.

А в ванной Сатору снимает также повязку и с отточенной осторожностью ее складывает, засовывая в карман – чтобы не намокла; чуть взъерошивает водой волосы, давая им свободно упасть. Думает о том, что надо бы сменить повязку на очки – у него всегда есть запасные. Но потом он еще кое о чем вспоминает.

Колеблется лишь пару секунд, думая о том, что сейчас его ждет предсказуемое разочарование – но потом все же тянется к одному из шкафчиков.

И замирает.

Потому что там, среди прочих вещей, лежат его очки – самим Сатору здесь и оставленные. Он выключает воду. Хватает очки.

– Мегуми-и-и, – начинает тянуть скуляще еще в коридоре, а зайдя на кухню – тут же перехватывает взгляд Мегуми. Машет перед ним очками и мурлычет чуть дразняще: – Я думал, ты их выбросил.

Какую-то долю секунды Мегуми смотрит на очки – но в результате лишь равнодушно пожимает плечами и отворачивается, возвращаясь к пакетам.

– Не люблю бессмысленно что-то выбрасывать.

Это правда. Конечно, правда.

Вот только дело в том, что Сатору прекрасно знает – хранить бессмысленные вещи он не любит еще сильнее.

Впервые за очень, очень долгое время в грудной клетке что-то теплеет.

Сатору тут же напяливает на себя очки, забивая на те, которые есть у него самого – собственная широкая улыбка вдруг начинает ощущаться куда менее искусственной и режущей.

А дальше следует ворчание Мегуми о расточительстве – еды Сатору накупил куда больше, чем нужно двум людям, а игрушки и гирлянды где-то есть и так, – и это заставляет тепло в грудной клетке загореться чуть ярче. Так, что даже больно.

А после Мегуми достает большую картонную коробку из очередного пакета, до дна которого они наконец добрались – и его обычная невпечатленность разбивается намеком на отвращение.

Сатору опять гогочет.

Хотя бы ради этого выражения на лице Мегуми стоило купить самый огромный торт из всех, которые только были в магазине. Ну, а еще ради того, что Сатору без сладкого жизнь себе не представляет.

Сочетание приятного с приятным.

А потом дело наконец доходит до того, чтобы устанавливать и наряжать все-таки вытащенную из шкафа искусственную елку – и Сатору очень много, очень драматично, очень старательно скулит, пытаясь нытьем и жалобами добиться, чтобы Мегуми к нему присоединялся.

И Мегуми сдается.

В Рождество он всегда сдавался – хотя обычно и не особенно сопротивлялся, куда меньше, чем в этот раз. Сатору прекрасно помнит каждое Рождество, которое в этом доме провел, вместе с Мегуми и Цумики.

Помнит, как он сам воодушевленно носился вокруг елки вместе с Цумики – да, чисто технически, в этой компании Сатору был взрослым, но по факту взрослым среди них всегда оставался Мегуми, – а Мегуми периодически отточенным движением вешал какую-нибудь игрушку и критично ее осматривал. В такие моменты Сатору каждый раз драматично благодарил и небеса, и преисподнюю – на всякий случай – за то, что этот ребенок тоже умеет веселиться, пусть и в своей, Мегуми-манере.

Цумики в ответ на это всегда заливисто смеялась, и даже у самого Мегуми уголки губ дергались.

Сейчас же лицо Мегуми абсолютно непроницаемо, огни только что включенной гирлянды мерцают в его серьезных, слишком взрослых глазах, и Сатору уверен, что и он в эти секунды тоже думает о Цумики.

И Сатору думает: ему бы только увидеть, как уголки губ Мегуми вновь дернуться – и хоть немного, но отпустило бы. Ему бы хоть призрак улыбки на лице Мегуми. Ему бы лишь убедиться, что Мегуми улыбаться все еще умеет, что из него чертовой жизнью еще не окончательно вытравило умение быть счастливым.

Ему почти умолять хочется.

Улыбнись, Мегуми.

Пожалуйста.

Улыбнись.

Но лицо Мегуми – все такое же абсолютно непроницаемое. Слишком серьезное, слишком взрослое.

Потому Сатору улыбается сам, продолжая старательно изображать счастье – чтобы сразу за двоих, счастья не испытывающих.

Так проходит какое-то время, елка щеголяет все большим количеством игрушек, бессмысленная болтовня Сатору продолжает забивать эфир. И это длится до тех пор, пока Мегуми вдруг не останавливает Сатору, когда тот вешает очередную игрушку. Пока Мегуми вдруг не указывает пальцем на другое место, произнося спокойно:

– Лучше сюда.

И, стоит Сатору повернуться к Мегуми, стоит посмотреть на профиль Мегуми в разноцветных бликах, стоит увидеть упрямое, хмурое выражение лица Мегуми – и он на секунду задыхается.

Потому что Сатору вдруг вместо колючих игл взъерошенных темных волос – мерещатся волосы другого оттенка ночи, собранные в высокий пучок. Мерещится похожее упрямое выражение – но на другом, чуть более взрослом, и вместе с тем куда более мягком, куда менее настороженном лице. Мерещатся смешинки в глубине ярких живых глаз. Мерещится глубокий с хрипотцой голос и длинный музыкальный палец, указывающий на нужное место.

«Лучше сюда».

Сатору судорожно глотает воздух.

И заставляет себя закрыть глаза.

А когда вновь их открывает – перед ним только Мегуми. И Мегуми смотрит на него. И в глазах Мегуми, там, на самом-самом донышке, отчетливо плещется беспокойство.

Попытавшись вновь растянуть свои губы в улыбке, Сатору осознает – получается у него дерьмово, потому что беспокойства в глазах Мегуми становится только больше.

Сатору не выдерживает.

Отворачивается от него.

Послушно вешает игрушку туда, куда указал Мегуми, комментируя – пытается весело, получается хрипло и сбито:

– Как скажешь, несносный ребенок.

Приходится напомнить себе – Мегуми не Сугуру, и совсем на Сугуру не похож. Это нечестно по отношению к Мегуми – путать его с кем-то другим, видеть в нем кого-то другого, пусть даже на какую-то долю секунду.

Сугуру больше нет.

Кровь Сугуру на собственных руках продолжает тащить Сатору к земле – наверное, никогда не перестанет.

Но Мегуми – здесь. И Сатору тоже все еще здесь, как бы пугающе сильно ему ни хотелось иногда вслед за Сугуру отправиться. И у Сатору нет никакого права взваливать собственных демонов на этого слишком взрослого, слишком сильного ребенка, который и так тащит слишком много.

Который и так слишком много сам на себя взваливает.

Когда Сатору вновь скашивает на Мегуми взгляд – то понимает, что действительно вновь видит лишь его одного. И с облегчением выдыхает. Кажется, Мегуми изменения улавливает – потому что беспокойство из его глаз вымывает, потому что острота углов его лица ощутимо сглаживается.

После этого дышать становится чуть легче.

После этого Сатору в какой-то момент даже начинает осознавать, что ему уже почти не нужно напоминать себе улыбаться – улыбка сама просится на губы впервые за долгое время, стоит только посмотреть на Мегуми.

Стоит только глотнуть чуть-чуть его привычного невпечатленного спокойствия.

Кажется, призраки воспоминаний о Цумики и Сугуру все еще здесь, совсем рядом, нависают над ними – но осознание этого перестает давить и душить с такой силой.

Когда елка оказывается наряжена, и еда уже стоит на столе, и Сатору все-таки удается надеть на Мегуми рождественский колпак – что тот воспринял с типичным для Мегуми стоицизмом и невозмутимостью, – Сатору идет в коридор. И наконец достает коробку из оставленной там сумки.