В конце концов, это признак хоть каких-то эмоций, которых от Мегуми попробуй добейся. Пусть в последнее время такие отголоски и проскальзывают все чаще в его голосе, в выражении лица, в репликах – их все еще катастрофически мало.

Драматично вздохнув, Сатору произносит с намеренно преувеличенной, фальшивой обидой:

– Ты же специально так делаешь, чтобы побесить меня, да?

– Понятия не имею, о чем вы, Годжо-сан, – и хотя Мегуми совершенно не меняется в лице, а внимание его все еще приковано к ссадинам Сатору – движения вновь осторожные, вновь подозрительно походящие на нежные и без физического подтверждения, – Сатору может уловить, как едва заметно смягчается что-то в выражении его лица.

Хотя, может быть, ему кажется. Может быть, это все действие приглушенного искусственного света, льющегося с потолка.

Может быть, он принимает желаемое за действительное.

Сатору мысленно встряхивается. Это неважно. Неважно.

– Кто-нибудь говорил тебе, что ты совершенно несносный ребенок? – все так же драматично восклицает он, и Мегуми невпечатленно хмыкает:

– Вы говорите как минимум раз в неделю, – делая акцент на «вы».

Если бы не тот факт, что за стеной все еще спит Цумики – Сатору бы расхохотался в голос, но достаточно и того, что он уже разбудил одного ребенка. Так что вместо этого Сатору только глупо хихикает себе под нос – и с удивлением осознает, что в этом хихиканьи куда больше искренности, чем он рассчитывал.

Проходит еще несколько минут прежде, чем Мегуми заканчивает обрабатывать локоть, заклеивая ссадины пластырем; это оказывается немного труднее, чем Сатору рассчитывал – дать пластырю остаться на коже без ощущения касания.

Он игнорирует оседающее где-то на изнанке сожаление из-за того, что фактически сделал произошедшее сейчас фикцией. Что струсил в такой малости.

Игнорирует сожаление о потерянном прикосновении, о потерянном признаке заботы, которого не получил исключительно по собственному желанию. По собственной глупости.

Но Сатору мысленно встряхивается от дурацких мыслей и оглядывает плоды труда Мегуми. Искренне произносит:

– Прекрасная работа. Спасибо, несносный ребенок!

Сатору мерещится, что уголки губ Мегуми чуть дергаются – наверняка опять игра света.

А потом Сатору моргает – и вдруг осознает, что теперь оставаться у него точно нет причин. Что нужно уходить – хотя, вообще-то, уйти он должен был уже давно.

Должен был не приходить вообще.

Эта мысль почему-то отзывается глухим и тоскливым гудением в грудной клетке.

Но Сатору поднимается.

Сатору идет к входной двери – а Мегуми следует за ним.

Сатору вновь искусственно улыбается – и это почему-то стоит куда больших усилий, чем обычно.

Сатору говорит:

– Что ж, теперь мне пора…

– Почему вы вообще пришли? – спрашивает вдруг Мегуми, в очередной раз прерывая его, хотя обычно, привычно сдержанный, не так уж часто себе это позволяет.

При этом смотрит Мегуми хмуро, со складкой между бровей, с едва уловимым оттенком растерянности во всегда ровным взгляде. Сатору же ощущает, как собственная улыбка идет трещинами и рассыпается.

И Сатору смотрит в ответ на этого ребенка, которого выкупал у Зенинов с исключительного расчетливыми, эгоцентричными намерениями, на которого у него были планы – и рядом с которым чуть-чуть приглушается, ощущается менее ярко боль в грудной клетке, преследующая его повсюду с тех пор, как Сугу… тот человек повернулся к нему спиной. Этот ребенок не должен ничего значить – твердит себе Сатору, повторяет снова и снова. И все-таки…

Все-таки.

Пара секунд тишины – а потом он, неожиданно для самого себя, произносит чуть приглушенно:

– Хотел бы я знать, – и замирает, осознавая, что именно и кому сказал. Осознавая, насколько честно это получилось.

Опять натянув улыбку на лицо – блядь, как же сложно-то, – Сатору добавляет легкомысленно:

– Просто хотел проверить, как вы здесь. Обычная прихоть сенсея, которого ты отказываешься называть сенсеем.

Но Мегуми продолжает смотреть все так же хмуро. Все так же пристально. И от этого его слишком взрослого, слишком знающего, слишком цепкого взгляда вдруг хочется спрятаться.

И Сатору прячется.

Прячется за дурацкими репликами.

Прячется за фальшивыми улыбками.

…он так привык за ними прятаться…

Прячется, захлопывая за собой дверь – и отрезая себя от этого крохотного чужого мира, которому сам Сатору не принадлежит. Отрезая себя от ребенка, к которому он не имеет права, не может, не хочет привязываться – и не привяжется.

Конечно же, нет, – убеждает себя Сатору.

Конечно же, нет.

Комментарий к Тише, Годжо-сан

не хочется создавать отдельный фик для этого, пусть лежит здесь. может быть, станет сборником-преканонных-драбблов-которые-никому-не-нужны – может быть, не станет

но у меня все еще слишком много мыслей об этих двоих и нужно куда-то их девать

p.s. с днем рождения, Годжо Сатору

========== Улыбнись, Мегуми ==========

Когда дверь наконец открывается – по ту сторону его встречает знакомо хмурый взгляд Мегуми, и Сатору тут же в ответ расплывается широченной улыбкой.

На несколько секунд они застывают в густеющей тишине. Взгляд напротив скользит ниже, к пакетам в руках Сатору, доверху набитым елочными игрушками, гирляндами и едой – складка между бровей Мегуми становится глубже.

Сатору уже хочет выдать какой-нибудь дурацкий комментарий, отпустить донельзя идиотскую шутку – все, что угодно, лишь бы эту удушливую тишину разбить. Лишь бы проще было игнорировать непривычно-тревожное трепыхание в грудной клетке – Сатору не уверен, что выдержит, если Мегуми сейчас захлопнет дверь перед его носом.

А ведь все к тому и идет.

Но прежде, чем Сатору успевает что-нибудь сказать, прежде чем успевает испортить все еще сильнее, чем оно уже есть – из грудной клетки Мегуми вырывается вздох, полный вселенской обреченности. А сам он вдруг отступает на шаг в сторону, освобождая проход.

Протискиваясь в дверной проем со всеми своими многочисленными покупками, Сатору хмыкает – все-таки, кое-каким азам драматизма этого ребенка обучить получилось.

Игольчато струящееся по венам облегчение он старательно не замечает.

А чтобы не замечать получалось еще лучше, Сатору, лишь стащив с себя ботинки, тут же разводит бурную деятельность. Проносится вихрем на кухню, принимаясь разгружать пакеты и совершенно не следя за тем, какую бессмысленную чушь выдает его рот. Потом кое-что вспоминает, и, оставив все еще почти полные пакеты на столе, несется в комнату.

В спину ему прилетает приглушенное ворчание Мегуми о том, что он будто оказался в одной квартире с гиперактивным чихуахуа – и Сатору гогочет во весь голос. Получается даже почти не наигранно.

Действительно ведь смешно.

А потом он открывает шкаф, который и был целью. Хмурится, обнаруживая там именно то, что ожидал. Возвращается на кухню и обвинительно тычет пальцем в ни на дюйм не сдвинувшегося с места Мегуми.

– Конечно же, ты, несносный ребенок, не потрудился елку даже установить!

В ответ Мегуми смотрит на него абсолютно невпечатленно, без хоть малейшей тени раскаяния – и Сатору с театральным возмущением всплескивает руками.

Как-то так все и продолжается, постепенно входя в рутинную колею. Сатору нескончаемо болтает и сверкает искусственными улыбками, вновь возвращаясь к пакетам – Мегуми же молчаливо наблюдает за ним, сложив руки на груди и опершись плечом о дверной косяк. Его острым внимательным взглядом жжется между лопатками – но к этому Сатору давно привык.

И все идет относительно неплохо ровно до тех пор, пока Мегуми наконец не спрашивает:

– Зачем вы здесь? – и этого более чем достаточно, чтобы Сатору тут же замер, а его яркая улыбка вздрогнула.

Елочная мишура, которую он успел повязать себе вокруг шеи, вдруг начинает душить.

– Ты же знаешь, Мегуми, я эгоист, – в конце концов, произносит Сатору после затянувшейся паузы, на Мегуми не глядя; улыбка на собственных губах ощущается так, будто режет лицо. – И я не могу в это Рождество быть один.