========== Спи, Сатору ==========

Дело в том, что Сатору в порядке.

Все прошло почти так, как он планировал.

Шаг за шагом.

Это должно было случиться, рано или поздно, должно было закончиться – Сатору знает.

Точка поставлена.

И он в порядке.

Обязан быть в порядке.

Разве что пустота внутри кажется расширившейся до размеров необъятной бездны – но это не должно стать проблемой.

Сатору привыкнет.

Он ко всему всегда привыкает.

В затылке настойчиво пульсирует, глаза жжет – Сатору не сразу замечает это, а потому и не сразу понимает, в чем проблема. Он поднимает руку. Проводит пальцами по глазам.

Ах, точно.

Повязка.

Кажется, он оставил ее там, в переулке. Где-то рядом со своим пропущенным через мясорубку сердцем.

Хах.

Смешно.

По глазам бьет слишком ярким светом, слишком объемными образами. Потоки ненужной, лишней информации врезаются в сетчатку – Сатору морщится. Теперь, когда он обратил внимание, абстрагироваться уже не получается. Наверное, пора убираться отсюда, но при мысли о школе в глотке появляется горечь.

А больше Сатору некуда пойти.

У него больше никого нет.

Что ж, значит, он будет шататься по улицам до рассвета. Возможно, до рассвета следующего века – звучит неплохо.

Как именно он оказывается здесь, Сатору не знает.

Вот он идет по улице, запертый в вакуум, отделяющий его от других людей; окруженный ночью и чем-то колючим, похожим на звезды – но глотку вспарывающим, как тысячи лезвий.

А вот он оказывается перед знакомой дверью, немного обшарпанной по краям, но ухоженной.

Сатору непроизвольно сглатывает.

У него больше никого нет.

Ему больше некуда пойти.

И все-таки – он почему-то здесь.

Ощущая, как лицо режет ломанной попыткой улыбнуться, Сатору подходит ближе. Упирается лбом в дверь, опускает голову и прикрывает усталые глаза, чтобы не видеть Мегуми по ту сторону, моющего посуду на кухне.

Иначе Сатору может сделать какую-нибудь глупость.

Например, позвонить в дверь.

Или открыть ее собственным ключом, который вручила ему когда-то Цумики и который он всегда носит с собой.

Цумики…

Кажется, единственное, что держало Мегуми рядом с ним.

Или, может быть, не совсем так.

Единственное, что заставляло Мегуми терпеть его, Сатору, присутствие.

Сатору хочется рассмеяться.

Человек, который был когда-то его ориентиром, его маяком, его моральным компасом, его, черт возьми, всем – несколько часов назад убит его рукой.

А ребенок за этой дверью, который, кажется, стал ему важен – кажется, его ненавидит.

А больше у Сатору.

Никого.

Нет.

Удерживать смех в себе становится все сложнее.

Как иронично, да, жизнь?

Долбаная ты сука.

Сатору думает – а было бы все проще, если бы этот ребенок так и остался просто козырем в рукаве? Потенциально мощным орудием, цинично выхваченным прямиком у Зенинов из-под носа?

Из темноты под закрытыми веками вдруг выступает Сугуру, снисходительно улыбающийся и чуть щурящийся, складывающий руки на груди в таком знакомом жесте…

Сатору сжимает зубы крепче и с силой прогоняет его.

Сугуру уходить отказывается.

Блядь.

Сатору вдруг отчаянно хочется вернуться в детство, которого у него не было. Хочется ткнуться кому-нибудь носом в грудь и хныкать жалобно, пока не начнут гладить по волосам, пока не начнут приговаривать, что все будет хорошо, что он не проебался и не проебал все, что он хороший мальчик и все сделал правильно.

Сатору вдруг хочется туда, где ему не нужно принимать никаких решений, где на его руках нет крови, которая, он знает, будет тянуть под землю до конца жизни, даже если для обычного взгляда на белоснежной коже больше нет разводов алого.

Но Сатору – шестиглазый.

Сатору все равно видит, сколько бы ни отмывал руки под кипятком.

Сатору вдруг хочется побыть слабым.

Хочется просочиться сквозь дверь и скулить до тех пор, пока Мегуми не закатит глаза, пока не потреплет его по волосам, как одну из своих гончих, пока не поставит перед ним кружку чая, черного и крепкого, без ничего, и любитель сладостей Сатору будет много драматично ныть о сливках и сахаре, но все равно выпьет.

Сатору думал, что давно привык к одиночеству, что одиночество ему стало родным, что с одиночеством в компании ему спокойнее всего.

Но сейчас ему вдруг отчаянно хочется почувствовать себя не одиноким.

Почувствовать себя кому-то нужным.

Потому что Сугуру он нужен не был. Сугуру выбрал не его – а Сатору был слишком горд, чтоб умолять, и эта гордость привела к тому, что он развалиной жмется к двери ребенка, которому тоже не нужен.

Который даже в семь был взрослее, решительнее справлялся с ответственностью, чем Сатору в свои бесконечные двадцать семь.

И Сатору представляет себе, как действительно войдет в эту дверь. Как Мегуми посмотрит на него, поджав губы, и спросит равнодушно:

– Какого черта ты здесь делаешь?

И обрубит холодно, леденяще:

– Убирайся.

Сатору стискивает зубы крепче.

Ему нужно уйти.

Нужно вернуться на улицу – и идти. Идти. Идти. Ему не нужна повязка. Можно просто закрыть глаза. Запрокинуть голову к ночному небу. И посмотреть, куда это его приведет.

Может быть, это приведет его к Сугуру.

Может быть, хотя бы сейчас Сугуру выберет его – и заберет его к себе.

А потом дверь вдруг открывается, и Сатору, которого не заставали врасплох годами, едва успевает восстановить равновесие, когда начинает заваливаться вперед.

Он поднимает голову.

И его встречает знакомо хмурый взгляд Мегуми.

Сатору кажется, что он уже слышит отголоски вертящегося на языке Мегуми «какого черта» – и он не уверен, что готов это услышать в реальности.

Что это не вобьется ему в грудную клетку тем самым, последним ржавым гвоздем, который все-таки заставит рухнуть.

Уголки губ дергаются – но улыбка никак не желает растягивать их, и Сатору собирается сказать «прости, что побеспокоил», собирается сказать «я уже ухожу».

Но почему-то не говорит.

Почему-то не может сдвинуться с места.

А выражение глаз Мегуми уже едва уловимо меняется, там появляется что-то новое, что-то не такое мрачное – но бесконечно усталое, бесконечно печальное, бесконечно взрослое, бесконечно страшное.

Бесконечно.

И Мегуми вдруг вместо того, чтобы прогнать Сатору – отступает в сторону, давая ему проход.

И до Сатору доходит.

Мегуми увидел что-то в его глазах, в выражении его лица. Что-то, что заставило отступить на шаг – или же, напротив, сделать шаг навстречу.

Мегуми всегда, даже в семь лет, видел чуть больше, чем другие люди.

И ему для этого не нужны шесть глаз.

И дело не в проклятой энергии.

Если бы это был кто-то другой – ненавидящий чужую жалость Сатору никогда не принял бы безмолвное приглашение.

Сейчас он делает ответный шаг вперед.

И дверь за ним захлопывается, и Мегуми поворачивается спиной, идя в сторону кухни, и Сатору послушно следует за ним, стараясь не концентрировать внимание на том, насколько мрачнее и неприветливее выглядит эта квартира без Цумики в ней – под стать своему хозяину, сейчас единственному.

И вот они уже доходят до кухни, и Мегуми уже указывает ему на стул – а Сатору все так же послушно садится. Набрав воду в чайник, Мегуми ставит его кипятиться. А после достает кружку. И достает заварку.

Что ж, а вот и крепкий черный чай, который Сатору ненавидит.

И о котором мечтал считанные минуты назад.

Но потом Мегуми заливает в чашку закипевшую воду и тут же делает то, чего Сатору никак не ожидал. Он тянется за сахаром, закидывая в чашку несколько ложек. Открывает холодильник и достает молоко – не сливки, но так тоже хорошо – заполняя оставшуюся треть кружки.

А потом ставит ее перед носом Сатору.

В груди что-то щемит.

Сатору поднимает голову, ловит как всегда непроницаемый взгляд Мегуми и ему хочется сказать «спасибо» – но что-то, застрявшее в глотке, мешает. Возможно, там застряла вина. Огромным булыжником застряла, и за целую жизнь не протолкнешь.