В такой смерти хотя бы будет смысл.

– Да как ты смеешь! – тем не менее, принимается праведно возмущаться Сатору – у него репутация, между прочим, он не позволит какой-то там глупой сентиментальности эту репутацию сломать.

Но потом случается это.

Слишком резко.

Слишком быстро.

Сатору лишь успевает выдохнуть свои несколько слов – но совершенно не успевает подготовиться, а на него уже наваливаются другие воспоминания. Те, которые похоронены дальше, глубже; так глубоко, чтобы не достать. Но все равно – приходят.

И болью отзываются.

Это тоже – три силуэта на полу, со взглядами в небо. Вот только рядом с Сатору совсем не Мегуми и Цумики.

И Сатору – сентиментальный, дурной – поддается.

И Сатору говорит раньше, чем успевает обдумать и себя остановить:

– Вообще-то, вон там, – и он тычет пальцем в небо наобум, почти физически ощущая, как призраков в комнате становится больше, как они начинают толпиться в узком пространстве, – я отчетливо вижу очертания хмурого ежа, – рядом слышится хмыканье, но Сатору игнорирует; продолжает.

И чувствует, как собственное фальшивое воодушевление с каждым сказанным словом становится на градус искреннее.

Один из призраков рядом одобрительно скалится.

– Смотри, вот это иглы, которые на самом деле ежичьи встопорщенные волосы. А во-о-он там – хмурые брови, я даже отсюда ощущаю недовольство ежа! Присмотрись, Фушигуро-ку-у-ун! – тянет Сатору насмешливо-сладко, дразняще. – И только попробуй сказать, что не видишь.

Хмыканье становится громче, и Сатору осторожно скашивает взгляд – Мегуми не улыбается, нет, конечно, и настороженное выражение его лица не расслабляется, как бывало в те, прошлые дни, когда рассказчицей становилась Цумики – но все равно что-то в нем едва уловимо меняется.

Что-то, из-за чего давление в грудной клетке Сатору немного ослабевает, а в затылке колет чуть меньше.

Никто из них троих – Сатору, Сугуру и Сёко – о звездах не знал ничего кроме того, что те, в общем-то, звезды, и не мог рассказать так много, как это делала увлеченная Цумики. Поэтому их ночи у окна сводились к тому, что они придумывали созвездия сами. Вытаскивали из своих голов самые идиотские идеи, искали в небе самые нелепые силуэты и смеялись, пока в легких хватало воздуха.

Сатору вспоминает, как в порыве смеха утыкался носом Сугуру в волосы – они у него были такие длинные и мягкие, что иногда приходилось останавливать одну руку другой прежде, чем та потянулась бы вперед. Но в такие моменты веселья было очень легко притвориться, будто это случайность, будто это ничего не значит, будто Сатору с ума не сходит от желания всю жизнь провести, в эти волосы носом уткнувшись.

В грудной клетке болит.

Тогда Сатору смотрел на Сугуру – и казалось, что они будут вечные.

Их вечность продлилась несколько лет.

Когда Сатору замечает, что внимательные цепкие глаза Мегуми оторвались от неба и теперь обращены к нему – впервые за этот вечер, – сам Сатору вдруг чувствует себя прибитым к земле гвоздями. Вдруг ему кажется, что Мегуми видит куда больше, чем Сатору готов показать; что так же, как Сатору ощущает призрак Цумики в этой комнате – Мегуми может ощутить призрак Сугуру, даже если никогда его не знал.

Но Мегуми не задает вопросов – он никогда не задает вопросов – и вместо этого вновь смотрит в небо. Вместо этого поднимает руку и сам ведет от одной точки в небе к другой, говоря:

– А я уверен, что вижу вот здесь силуэт надоедливого чихуахуа, одного из тех, которые вечно носятся под ногами и не затыкаются.

Пару раз хлопнув от неожиданности глазами, Сатору ощущает, как собственные губы расплываются в улыбке прежде, чем выходит полностью осознать реплику Мегуми. А в следующую секунду Сатору уже хохочет так громко и так искренне, как не хохотал очень и очень давно.

Все-таки, Мегуми – самый непредсказуемый ребенок из возможных.

И это восхитительно.

В результате изрядную часть ночи они проводят на полу, продолжая придумывать все новые и новые созвездия – ну, или Сатору по большей части придумывает и безостановочно болтает, а Мегуми иногда вставляет язвительные ремарки, выискивая в небе силуэты для своей язвительности. Хотя иногда он все же рассказывает о реальных созвездиях и фыркает, если Сатору начинает путаться, не зная, где выдумка, а где правда.

И Сатору одновременно кажется, что он проваливается в прошлое, где все было проще, чище, ярче – и в то же время он отчетливо ощущает себя здесь и сейчас, рядом с Мегуми, который совсем не Сугуру.

Но ему и не нужно Сугуру быть.

И даже если призраки Сугуру и Цумики все еще рядом – они странным образом не давят и не душат.

Странным образом Сатору здесь и сейчас, рядом с этим восхитительным дурацким ребенком, чувствует себя таким свободным, каким не чувствовал долгие-долгие годы.

Будто и впрямь может коснуться звезд.

Когда Мегуми засыпает, Сатору осторожно поднимает его с пола и несет в кровать, где-то по краю создания удивляясь тому, что Мегуми не просыпается из-за его прикосновения – когда-то для того, чтобы он проснулся, хватало одного только присутствия Сатору. Эту мысль он откладывает на потом, чтобы обдумать ее как-нибудь позже.

Или не думать о ней вовсе.

Но, когда Сатору наконец предельно бережно опускает Мегуми на матрац и начинает укутывать в одеяло, тот вдруг хватает Сатору за футболку. Взгляд его прищуренных сонных глаз кажется чуть-чуть расфокусированным – но предельно серьезным, когда Мегуми, глядя на Сатору, говорит:

– Хорошо, что ты не стал астронавтом.

И тут же вновь вырубается.

Пару секунд Сатору осмысляет произошедшее, а когда наконец отмирает, – тут же глушит свой смех ладонью, чтобы опять Мегуми не разбудить.

Остаток ночи Сатору проводит на полу рядом с кроватью Мегуми, охраняя его сон – глупо, конечно, и даже немного стремно; Мегуми был бы первым, кто отчитал бы его за такое. Но заставить себя уйти Сатору не может.

Звезды с неба просятся ему под руки, ластятся. Сугуру и Цумики одобрительно улыбаются из темноты. Ровное дыхание Мегуми звучит лучше любой колыбельной.

Когда Сатору все же засыпает, опустив голову на кровать Мегуми.

Ему снятся улыбки и звезды.

Комментарий к Присмотрись, Фушигуро-кун

не знаю, заглянет ли сюда кто-нибудь - но мне ну надо

спасибо тем, кто здесь отзывается

========== Молодец, Годжо ==========

Когда Сатору заваливается спиной на пол, растягиваясь своими длиннючими конечностями по всему доступному периметру – его стопы выглядывают из-под противоположного конца котацу, а из горла вырывается полный страдания стон.

Который Мегуми – что за бездушный ребенок! – совершенно вопиющим образом игнорирует.

Игнорирует он и пятку Сатору, которой тот начинает легонько пихать его в бок.

– Мегуми-и-и, мне скучно-о-о, – принимается канючить Сатору – все еще ноль реакции. Ла-а-адно. В эту игру он играет с мастерством профессионала – никто не сможет переиграть!

После еще пары минут его демонстративно драматичного скулежа, протяжного, притворно отчаянного «Мегуми-и-и» и ставшего ежесекундным пихания пяткой в бок – Мегуми наконец не выдерживает.

Ха!

Даже этот абсолютно несносный в своей непрошибаемости ребенок не мог выработать иммунитет против главного оружия шестиглазого, сильнейшего!..

Против нытья.

– Тогда вы можете пойти и найти себе занятие поинтереснее, – ничего не выражающим, сухим голосом произносит Мегуми, от своих книжек так и не отрываясь, и – эй!

Сатору оскорблен!

Мог бы хоть голову поднять и зыркнуть раздраженно – Сатору тут так старается, между прочим, никто его драматичных трудов не ценит, его лучшее нытье – и все впустую!.. А спустя секунду Мегуми еще и добавляет твердо, будто желая убедиться, что Сатору понял всю серьезность его заявления – и окончательно этим добивая:

– Желательно подальше отсюда.

Сатору скулит.

Мегуми его игнорирует.

– Ну же, Мегуми. Уверен, где-то там, в холодных, безжалостных краях внутри тебя, обязательно затерялось сердце, которое просто не может остаться равнодушным к моим страданиям…