За пределами крупнейших региональных столиц, на перекрестке трех дорог, на берегу молодого и прохладного моря, существует город, который некогда, носил немецкое имя Cranz, или «Венок». Сие древнее поселение жило и развивалось год за годом, век за веком, являя собой небольшое скопление домиков под соломенной крышей, где ютились семьи рыбаков, стоял одинокий трактир в стиле «трех пескарей», с коморками для отдыха, расположенными на втором этаже. Это была почти идиллия, лаконичное и полное слияние с самой природой, честное проживание жизни в прекрасных интерьерах чистой и непорочной действительности. Кто сейчас помнит лица и имена древних жителей этого рыбацкого поселка? Красота и загадочность их душ ушла от нас безвозвратно, прервав чреду рождений и смертей, в тот момент, когда проживающее на побережье немецкое население, покинуло этот город, оставив дома, со всей обстановкой и вещами. Страшная война вмешалась в судьбы людей, полностью изменив и ход жизни самого приморского городка.

Теперь здесь стали говорить по русский, хотя, этот город и раньше, в начале двадцатого века, слышал эту речь. Самыми желанными гостями на немецком курорте были граждане российской империи, оставляющие здесь золотые царские рубли за бальнеологические и грязевые услуги. Но теперь здесь поселились жители советской страны, победившие немецких национал – социалистов, которых вел за собой, истеричный лидер, по фамилии Гитлер. Город лежал перед русским человеком, почти не тронутым, цельным, готовым к продолжению своей исторической жизни, принимая новых жителей, в свои каменные объятья.

Надо сказать, что немецкие бюргеры, были жителями культурными, хозяйственными. Они создавали уют, высаживали розы в палисадниках, мыли с мылом мостовую, уложенную булыжником, поэтому город всегда был свеж и прекрасен. Но такими хозяйственными педантами жители Пруссии были не всегда. Во времена далекого средневековья население было темное и очень некультурное. Жители выливали помои из окон своих комнат, прямо на мостовую, спали на улице, перепив в трактире лишнюю рюмку шнапса, использовали закутки города для оправления своих естественных малых и больших нужд. Это кажется сейчас, невероятным, но трудолюбие и любовь к порядку, вбивалось в сознание немецкой нации с помощью жесткого наказания кнутом и большими денежными штрафами. Так, год за годом, под страхом непрерывного наказания, у них появилось долгожданное чувство педантичности и желание поддержания идеального порядка. Да, за бюргерами угнаться было невозможно, их города были прекрасны, чисты, совершенны. На полях, опутанных сетью дренажных каналов, спела пшеница, упитанные коровы давали парное молоко, курорты принимали гостей, жизнь кипела во всех ее наивысших проявлениях. И всем казалось, что так будет вечно.

Но, как только, 9 апреля 1945 года Советская армия взяла штурмом город Кенигсберг, и немецкие жители покинули эту, некогда благодатную землю, сев в городе Пилау, на грузовые корабли и отчалив от берега, города Восточной Пруссии опустели. Не избежал этой участи и городок под названием Кранц. Его небольшие улочки остались без пешеходов, площади стали пустынны, а на прекрасных песочных пляжах гулял лишь один прохладный морской бриз. Это было большое потрясение для города, ведь мы приняли искусственное скопление домов за некий живой организм, и жители были главным его составляющим. Теперь можно было ждать всего, чего угодно, обветшания стен домов, поломки электрических линий, протекания крыш, заторов ливневой канализации. Города без жителей приходят в упадок, превращаясь в призраки, теряя само идентичность, зарастая деревьями, и забывая всю свою славную историю.

Я появился в этом городе в 1979 году. Признаться честно, подобных городов мне не приходилось видеть, доселе, никогда. Очень ранним июньским утром, примерно в шесть часов, мы с мамой спустились из тамбура электрички прямо на перрон городского вокзала. Было тепло и тихо, жители еще спали в своих постелях, лучи восходящего солнца едва касались улиц и стен домов мягким утренним светом. Представшая перед нами цивилизация состояла из лаконичных правильных домов, имеющих крыши рыжего цвета с обязательной кирпичной трубой на скате. Все это было, несколько игрушечно, почти сказочно, спящий утренний город, демонстрировал нам, с мамой, свои достоинства как музейные экспонаты, выстроенные много лет назад, представителями другой нации.

Мне было одиннадцать лет, а это такой возраст, когда долго удивляться, такой мелочи, как архитектура, не приходится. Сознание советского мальчика было свободно от трудов и забот повседневной жизни, и было заполнено своими мечтами и фантазиями. Как бы сейчас сказали, я был на своей волне. Мы нашли двухэтажный дом, с двумя квадратными верандами на лицевой стороне дома и мама постучала в окно, так и не найдя вход в жилище. Спустя несколько минут, за стеклом замаячило заспанное лицо женщины, которая долго разглядывала стоящую на пустой улице высокую даму и угловатого мальчика, прячущегося за ее спиной, а затем мотнула головой, подтверждая свои действия речью, которую никто из нас не услышал. Она предлагала обойти дом, ведь дверь в жилище находилась с тыльной стороны.

Хозяева квартиры, с простой украинской фамилией Гетмановы, в результате обмена, который они произвели с моей мамой, стали обладателями современной трехкомнатной квартиры в станице Старощербиновской, мы же вселились в двухкомнатную квартиру в старом немецком доме, на берегу Балтийского моря. Гетмановы имели в квартире настоящую немецкую мебель, посуду, а так же, мотоцикл с коляской фирмы BMW, который они хранили в самодельном сарае, в палисаднике. Все это было погружено в огромный металлический контейнер, под завязку, после чего мы распрощались с ними, и больше не видели никогда.

Наша новая квартира оказалась стара. Дом был довоенной постройки, межкомнатные стены были выполнены из дранки, потолок укреплен соломой, туалет был размером метр на метр, а входная дверь выходила во двор, являющийся проходным. Зато в каждой комнате была установлена настоящая печь, с поддувалом и заслонкой на трубе. Теперь маме только и оставалось, что сесть на стул, и заплакать. Это было выражение отчаянья и слабости женщины, которое мне пришлось наблюдать воочию, крик души вынужденного одиночества, которое я запомнил на всю жизнь.

Теперь, спустя многие годы, я оглядываюсь на тот период нашей жизни, наполненный светлыми мечтами и большими хозяйственными делами, и время это кажется мне прекрасным. Город, который сначала казался, похожим на некую художественную декорацию, построенную иным народом, постепенно наполнился школьными друзьями, соседями, товарищами и подругами. А я заполнил город собой, сделав ему маленькую услугу, и прожив в нем часть своей жизни, однажды оглянулся и посмотрел назад. И там я увидел маленькие провинциальные истории, судьбы, типажи, впечатления о которых, порой, хочется рассказать.

Он не был прекрасен, этот город. Скорее, он был прост и доступен, являя собой скопление домов ушедшей эпохи, доставшихся нам, по причине победы в войне. Построенные в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков, строения, не претендовали на звание архитектурных шедевров прошлого. Пожалуй, только здание Лютеранской кирхи, возведенной в 1897 году, была, по настоящему, монументально. Церковь носила имя Святого Адальберта, и в советское время, внутри ее, располагался городской спортзал. Остальные строения делились на фундаментальные и утилитарные. Первые были более крепкими, с высокими потолками и большими окнами, в них угадывались индивидуальные архитектурные штрихи, поднимающие цену и престиж жилища. Вторые были просты в исполнении и предназначались для люда рангом пониже. Но в каждой квартире имелась высокая печь, с помощью которой производился обогрев жилища. Кроме того, в комнатах наличествовала мебель, кухонные и постельные принадлежности, на подоконниках стояли горшки с цветами. Все говорило о том, что здесь, еще совсем недавно, бурлила жизнь, но затем все стало по-другому.