– Эта мусульманка обвиняется в помощи террористам, спланировавшим это чудовищное нападение…

– Она обвиняется в очень серьезных преступлениях против государства и в подрывной деятельности, что весьма необычно…

– Она, предположительно, вступила в контакт в соцсети с известным вербовщиком террористической организации…

Физрук нажимает кнопку, и снова меняется канал.

– Откуда в ее сердце столько ненависти к ее родной стране? К нам присоединяется профессор социологии Пракаш Мехра для разговора об отчужденной молодости и о том, как интернет…

Физрук смотрит во все глаза. Смотрит все до последнего кадра и слушает все комментарии. На улице завывают автомобильные сигналы.

Не так уж давно Дживан у него училась. Сначала она была одной из бесплатных учениц, как их бестактно называли, и понятия не имела о том, что такое баскетбол. Но правила игры просты и понятны, играла она энергично, ноги не скованны, руки свободны, успевала даже смеяться. Остальных она пугала. Агрессивная игра «кабадди» [4] шла у нее естественно, и, наверное, только она из всех учениц была разочарована, когда он предложил им более мягкую игру с мячом – «вышибалы».

По той ярости, с которой она играла, по тому, как реагировала на похвалы, улыбаясь сомкнутыми губами, Физрук понял, что ей эти занятия нужны куда больше, чем другим девочкам. И он прощал ей грязную юбку и старые туфли. Однажды, когда она упала в обморок на жаркой площадке, он воспользовался этой возможностью и предложил ей банан. После этого он время от времени скармливал ей сэндвич или яблоко из своего ланча. Как-то раз это был пакет чипсов. Он подозревал, что она недоедает. И не мог допустить, чтобы его лучшая ученица свалилась с болезнью. Он уже наметил ее на церемониальный школьный парад, планировал тренировать для баскетбола или даже футбола на городском уровне. Она может вырасти спортсменкой, как он сам. Ни разу до Дживан ему еще не попадались ученики столь в этом смысле перспективные.

Но после экзаменов, в десятом классе, она ушла из школы. Он так и не узнал, почему. Понимал, что тут мог быть вопрос с платой за учение. Но она ему ничего не объяснила и ни разу не дала понять, что видит, как он ее поддерживает. Мелочь, но он был задет.

Мелочь ли?

Когда он об этом думает, вспыхивает старая злость. Он-то начал думать о ней как об ученице, но она не считала его наставником. Считала, возможно, не более чем периодическим источником бесплатной еды. Обдурила она его.

Телевизор продолжает работать, безразличный к усталости своего зрителя.

– Что же такое произошло, что обычная молодая женщина по имени Дживан стала террористкой? Что заставило ее ступить на путь антинародной деятельности, привело в террористическую группу, в антиправительственный заговор? После перерыва…

Он не может поверить, что она все это сделала.

Нервы гудят. В его жизни ничего не изменилось, и все же близость катастрофы подстегивает, как электричество.

Теперь он понимает: было в Дживан что-то не то все это время. Какое-то отклонение. Иначе бы она никогда не ушла, не сказав ему, учителю, который о ней заботился, ни до свидания, ни спасибо.

Утром, когда нас разбудила мадам Ума – главная надзирательница женской тюрьмы, – я вижу во дворе Яшви. Ту самую Яшви, которая ограбила десять или двенадцать домов. В одном из них она так крепко связала старика, что он задохнулся. Но она славная девушка и всегда улыбается. И одета в веселенький желтый шальвар-камиз [5].

Яшви качает для меня насос колонки, подпрыгивая и пото´м налегая всем весом на рычаг, – и вода камнем падает в мои подставленные ладони. Этой холодной водой, добытой из-под земли, с минеральным вкусом, я умываюсь.

Теперь, когда глаза чистые, а взгляд свежий, мы вливаемся в толпу на другой стороне двора, встаем в очередь за пайкой хлеба. Сверху кладется черпак картошки размером с кулак и еще дают чай, зачерпнутый из ведра. Я ем, отойдя чуть в сторонку, глядя, не получил ли кто больше, чем я. Такое бывало. И я готова драться, если будет опять.

Но все женщины в полусонной одури, небо только-только становится утренним, под ногами – сырая зеленая плесень. Мирно, насколько может быть мирно в клетке.

После завтрака мы собираемся в комнате с телевизором. Рядом со мной сидит Нирманди, обернув голову дупаттой, зажав уголок в зубах. Она посасывает ткань, как младенец грудь. В наружном мире она работала поварихой, пока за двадцать тысяч рупий не положила в семейный обед крысиный яд. Прямо за мной – одноглазая Калкиди. У нее половина лица сгорела. Она тяжело смеется, когда я оборачиваюсь, и зияют дыры между зубами. Муж плеснул в Калкиди кислотой, но в тюрьме почему-то оказалась она. Такое бывает, если ты женщина.

Тут ходят разные слухи. Про одну говорят, что задушила ребенка в кровати, про другую – что перерезала глотку мужу, который ее бил. Кое-что я знаю, кое-чего не хочу знать.

По телевизору – наша любимая передача «Почему свекровь меня не любит?».

В первый мой день, когда шел очередной выпуск этой бесконечной передачи, я задала вопрос: «Сестры, слушайте, вы себе оставили назначенного судом адвоката или нашли получше? А как платить за своего собственного?»

Ни одно лицо не повернулось, будто я и не говорила ничего. Все впились взглядом в экран.

Это здесь так принято?

– Я невиновна, клянусь…

Несколько женщин обернулись ко мне. Их лица – с торчащими зубами, со щелями в мочках ушей от многолетнего ношения тяжелых серег, такие человеческие лица, но все чужие – вызвали у меня ощущение, что я никого во всем мире не знаю.

Я заплакала. Я была как младенец.

Все перестали смотреть телевизор и обернулись ко мне. Женщина с пятнистой – темные и светлые пятна – кожей, вроде как лидер в этой тюрьме, это я уже знала, встала с пола (она сидела прямо, уткнувшись лицом в экран) и подошла ко мне вразвалочку. Я слыхала, что это она устроила замену черно-белого телевизора на цветной. Американди – «американская сестра» – ее так назвали за розовую кожу – взяла меня рукой за подбородок. Ласково, как мать ребенка. Мне сразу стало легче, появилась уверенность, высохли слезы. А она мне влепила пощечину. Рука, твердая, как шкура, стукнула по уху так, что оно зазвенело.

– Слепая, что ли? – спросила женщина. – Не видишь, мы телевизор смотрим?

Сейчас и я, как другие, смотрю его, отвесив челюсть. Я вижу не передачу – я вижу мир. Светофор, зонтик, капли дождя на подоконнике. Просто свобода перейти через улицу.

До того как я здесь оказалась, я была работающей женщиной. У меня была работа в большом магазине, где мы продавали одежду – индийскую и западную, – а еще чемоданы, духи, часы и даже книги, которые покупатели небрежно листали и опять возвращали на полки. День за днем я выстаивала свои долгие смены, следя, чтобы все вещи были аккуратно сложены. Я таскала разные размеры дамам, орущим из примерочной. Когда они не видели, я их разглядывала – блестящие волосы, ноги с педикюром. Сумочки с пластиковыми карточками, неиссякаемыми источниками денег. Я тоже так хотела.

Утверждают, что вербовщик предложил мне деньги, много денег за то, чтобы я провела людей с керосином к поезду по неразмеченным дорогам наших трущоб.

Я живу… жила в Колабаганских трущобах, возле станции Колабаган, с отцом и матерью. Наш дом – одна комната с двумя стенами из кирпича и еще двумя из жести и парусины – стоял за помойкой, такой огромной и заселенной таким количеством каркающих с рассвета до ночи ворон, что она была знаменитой. Я говорила: «Живу в доме за помойкой», и все меня понимали. Можно сказать, я жила в доме-ориентире.

Хиджра по имени Лавли, которая ходила благословлять детей и новобрачных, тоже жила в Колабаганских трущобах, и я иногда учила ее по вечерам английскому. Началось это в рамках обязательной школьной программы, когда каждый ученик должен был обучить азбуке одного неграмотного. Но мы продолжили и после того, как я отучилась в школе: Лавли верила, что когда-нибудь ее жизнь станет лучше. Я о своей думала так же. И дорога начиналась с алфавита. a b c d. Cat, bat, rat [6]. Язык современного мира – английский. Разве можно без него в жизни продвинуться? И мы продолжали учебу. Что из того, если я жила в доме, кирпичном лишь наполовину? Я уже ела не капусту, а курятину. У меня был смартфон с большим экраном, купленный на заработанные деньги. Простейший смартфон, купленный в рассрочку, с прыгающим экраном, и кредит я выплачивала, когда могла. Зато я была на связи с миром куда более широким, чем мой район.