При этом важно, что доминирование может принимать формы[30]:

– обольщения жертвы риска с помощью восхваления ее достоинств. При этом важно, что если потребитель риска отдает себе отчет в том, что стремление произвести впечатление (например, действия власти при организации вакцинирования) связано с заботой о собственной выгоде, то любое проявление «обольстительного» поведения будет расценено как манипуляция;

– обольщения жертвы риска с помощью создания впечатления о взаимном сходстве;

– обольщения жертвы риска с помощью оказания услуг;

– тактика «взъерошивания перьев» (сбить с толку, привести в смятение, ослабить упорство), направленная на усыпление подозрений жертвы риска поступками, якобы направленными ей на пользу, либо путем создания у нее чувства безответственности и некомпетентности. Эта тактика успешна, когда сбитые с толку потребители опасностей вторая сторона не подозревают о том, что их в состояние смятения привели специально;

– тактика скрытых укоров, когда под видом безобидных замечаний о реальных фактах добиться угрызений совести;

– убедительная аргументация, склонение жертвы риска к снижению своих притязаний с помощью логических доводов;

– угрозы нанести вред;

– нерушимые обязательства, когда угрозы строятся по принципу «если… то», (власть заявляет о том, что будет вести себя определенным образом, а потребителям риска необходимо к этому приспособиться).

Кроме того, нам представляется, что от исследовательского взгляда ускользают некоторые важные особенности типов культур, социальных и культурных паттернов, систем ценностей, которые определяют особенности конфликтного поведения, обусловленные спецификой восприятия рисков, ибо «конфликты – это сложное явление, включающее множество спорных вопросов и сторон, и каждая сторона вовлечена одновременно также во множество конфликтов…. При этом следует отбирать конкретные вопросы и стороны, чтобы свести любое противостояние на нет. Это та проблема, от решения которой зависит: или будет примирение, или война до победного конца»[31].

Напомним, что М. Дуглас и А. Вилдавски[32] выделяли четыре идеальных типа культуры четыре идеальных типа культуры восприятия рисков: индивидуалистический, фаталистический, иерархический и эгалитаристский (сектантский). В их основе их лежат отличия временных перспектив восприятия риска, его приемлемости, избегание, принятие риска как данности или возможности, социальное одобрение, поощрение, запрещение или наказание за личный риск в пользу общности /ради личной выгоды.

Настоящей концептуальной находкой в рассмотрении предикторов выбора стратегии поведения в конфликте, предметом которого являются разногласия в восприятии рисков, стали предложенные М. Хаммером (M. Hammer) измерения – как стороны решают разногласия и какие эмоции переживают[33]. При этом негативные и дуалистические элементы играют совершенно положительную роль в этой более всеобъемлющей картине, несмотря на разрушение, которое они могут оказать на конкретные отношения[34].

Если под конфликтом, вслед за Л. Козером, понимать борьбу по поводу ценностей или притязаний на дефицитный статус, власть или ресурсы, в которых каждая из сторон стремится нейтрализовать, нанести ущерб или устранить соперника[35], то мы полагаем необходимость выделения «подпространства риска».

Оно, по нашему мнению, представляет собой асимметричную структуру производства, воспроизводства, ранжирования и распределения угроз и рисков, функционирующую «одновременно как инструменты и цели борьбы в различных полях»[36]. В этом методологическом контексте конфликт можно понимать и как в борьбу за обладание правом распределения ограниченных ресурсов минимизации рисков и угроз.

Нам представляется, что перспективными являются исследовательские стратегии, рассматривающие конфликт с точки зрения:

– выражения неудовлетворенности или несогласия потребителей риска с производителями риска, с процессом и продуктом опасностей;

– различий во мнениях о виновных за риск;

– борьбы за контроль над риском и различные перспективы принятия и избегания риска;

– осознаваемое расхождение интересов (возможное или доведенное до «точки кипения») между теми, кто «подвержен рискам, и теми, кто извлекает из них выгоду» и между теми, кто «производит риски, и теми, кто их потребляет».

– в подпространстве риска неверные атрибутивные суждения и интерпретации конфликтерами угроз и опасностей могут привести к эскалации конфликта. Подобная атрибуция может послужить основой, как мы уже отмечали, «рискофобии» или «рискофилии». Российский исследователь С. А. Кравченко отмечает, что «с помощью меняющихся трактовок рисков, производимых научным и обыденным знанием, усиливается текучий страх. В итоге как объективные рискогенные реалии, так и субъективно сконструированные риски и риск-восприятия фактически становятся нормой жизни, способствуя перманентному самовоспроизводству рискофобии… Наряду с тенденцией рискофобии зарождается и получает развитие рискофилия – тяга к рискогенной активности, всему тому, что вызывает позитивные эмоции от деятельности, сопряженной с повышенной степенью риска»[37].

Возникновение «рискофобии» или «рискофилии» вляется ключевым аспектом всей конфликтной динамики, снижает шансы конструктивного разрешения конфликта.

Эти стратегии позволяют с одной стороны, интерпретировать восприятие рисков с позиций динамики конфликта, его развития в разрушительном или конструктивном русле, с другой – позволяет более адекватно выявить роль риск-рефлексий в интенсификации или ослаблении конфликта. Исследования конфликтов в данном категориальном фокусе позволяет отвечать на вопрос, как риск-рефлексии определяют специфику вынужденных, намеренно создаваемых конфликтов, ложносоотнесенных, запутанных неверной атрибуцией поведения участников и причин конфликтов, иллюзорных, основанных на неправильном восприятии или непонимании конфликтов, замещенных, направленных не на действительных участников и реальные темы, зкспрессивных, нацеленных на конфликты выплеск враждебности[38].

В целом существует устойчивое представление, что риск-рефлексии играют определяющую роль в динамике смещения причин конфликта, когда «вместо прямого ответа мы переносим наши враждебные чувства на более безобидные мишени. Именно о таком смещении идет речь в старом анекдоте о муже, который бранит жену, которая вопит на сына, который пинает собаку, которая кусает почтальона»[39]. Современная социология усиливает анализ смещенного конфликта, привлекая понятие страха, так как «в случае с рисками возникающие страхи и тревоги легко переводить в другое русло. Здесь обнаруживается то, что не может быть определено, от чего можно только тем или иным способом отвлечься, искать и находить символические места, объекты и личности для подавления своего страха»[40].

Существующие описания социального страха, как правило, исходят из того, что он политичен. Как подчеркивает Кори Робин, страх зарождается в обществе, имеет далеко идущие последствия, «может диктовать политику, приводить новые группы к власти и не пускать другие, создавать и отменять законы»[41].

Манипуляции с риск-рефлексиями являются основой политических технологий популизма как искусного и умелого перевода «частного в публичное с дополнительной возможностью максимальной эксплуатации страха. Боязнь и ненависть – сестры-близнецы, как нам известно. Они никогда не ходят поодиночке… реальный страх отдельного человека становится предметом публичного интереса и всеобщего беспокойства, а порой даже превращается в массовую одержимость»[42].