– Ой…

Дурочка вдруг спрятала свое лицо в ладонях. Отняв их, опять посмотрела на грузовик с куклами. Ее рот исказило горе.

– Ой… Страшно, как страшно… – запричитала она. – Ой, мамочки мои, что делается… Мертвые живым из кузова руками машут. Живые землю едят… Земля – еда, вода – молоко!

Испугавшись Люсиных криков, дети отбежали подальше. Сергей Иванович спрятался за сестру. А Сахарная Головка побрела в сторону подворотни, громко переживая свое страшное видение.

– Люди добрые… Беда, беда-то какая! Не хочу туда!

Дурочка ушла, остался только брошенный ею цветок. Но девочкам расхотелось играть в кукольные путешествия. И Сергей Иванович застыл с оттопыренной губой и полными слез глазами. Майя обняла брата.

– Не бойся, Люся всегда глупости говорит.

– Конечно, глупости! – Таня решила отвлечь мальчика. – Сережа, а давай весы проверим, точно ли они взвешивают.

Сразу передумав плакать, Сергей Иванович принялся грузить разнокалиберные гири в чашки весов. Таня присела рядом, объясняя мальчику, как их уравновесить.

Ей тоже было не по себе после Люсиной выходки: и что такое дурочке привиделось? Но она умела не расстраиваться из-за ерунды. Этому ее научила мама: «Если унываешь, подумай о трех вещах, которые могут тебя прямо сейчас обрадовать. Пусть это даже будут совсем маленькие вещи. Они перед тобой, просто ты их не ценишь, потому что привыкла к ним».

И Таня постаралась смотреть только на хорошее. Ведь его полно вокруг. Вот прямо сейчас: лето, родной двор, Майка рядом, игра. Считать можно и дальше!

Вокруг стало очень тихо, даже ветер замер в макушке тополя. Такая тишина случается в театре. Короткая пауза нужна, чтобы подготовить внимание зрителей для следующего действия. Мгновение прошло, и двор ожил: снова стали слышны музыка, разговоры, стук костяшек домино, крики мальчишек, смех. Но к привычным звукам добавился новый: из-за сарая раздавался слабый писк.

Майка толкнула Таню:

– Слышала? Ребеночек плачет.

Ребенка за сараем не было. На высокой поленнице жалобно мяукал рыжий котенок. Что за злой человек посадил его туда? Увидев детей, котенок заплакал еще громче. Он не мог слезть с этой высокой горы. Таня была повыше ростом, ей удалось снять малыша. Девочки и Сергей Иванович по очереди осторожно гладили жалкого кошачьего младенца, и он успокоился, заурчал. Даже прикрыл глаза от удовольствия, когда Таня почесала у него за ухом.

– Урчит как тр-рактор, – заметил Сергей Иванович.

– Это из благодарности. Я ему сейчас молока вынесу.

– Ой… – Майка испуганно зажала свой рот рукой. – Мне же домой давно пора!

Девочки торопливо собрали кукол, завязали узлом покрывало с игрушечным имуществом, сунули счеты в руки Сергею Ивановичу – пусть помогает – и поспешили к крыльцу. Котенок побежал за ними.

– Ты куда, рыженький? – остановилась Таня.

Он посмотрел ей прямо в лицо, снизу вверх прижался к ее ноге и мяукнул. Не нужно быть знатоком кошачьего языка, чтобы догадаться, о чем просит этот котенок: «Возьми меня с собой. Я стану тебе лучшим другом. Мне голодно и страшно одному! Ведь каждому коту нужен человек».

Говорят, что кошки между собой не мяукают, что этот их язык только для людей. Но не всякая взрослая кошка умеет обращаться к человеку так проникновенно, глаза в глаза, как сделал этот малыш.

– У родителей было праздничное застолье. Конечно, когда мы заявились с котенком, все начали расспрашивать, где мы подобрали его. Потом спорили, чем его накормить. Народа в небольшой комнате было много, все шумели, каждый хотел высказать свое мнение и погладить маленького. Рыжик испугался.

Длинный стол был поставлен вот так, от стены до стены. Чтобы соорудить его, отец снял дверь с петель и положил ее на два других небольших стола. А соседи пришли со своими стульями…

Самые красивые стулья, с гнутыми ножками и резными спинками, принесли Богдановичи. На одном была вырезана корона.

А на других еще интереснее: там то ли две змеи извивались, то ли лебеди переплетались своими длинными шеями.

У Богдановичей все было необыкновенным: от мебели до безделушек. Коля рос среди этой красоты и должен был унаследовать ее. Его бабушка Ксения Кирилловна до революции хозяйничала во всей квартире, теперь же она ютилась в одной комнате с семьей сына. Но иногда по старой памяти называла соседские комнаты детской, людской, кабинетом.

– Какой же ты хороший!

Коля погладил котенка. Пальцы мальчика случайно коснулись Таниной руки, и она смутилась. Что-то новое появилось недавно в ее отношении к нему, что заставляло избегать задумчивого взгляда его темно-синих глаз. Девчонки в школе сказали бы, что Коля ей нравится. Таня не любила это слово, но как еще описать неожиданное чувство?

– Дайте котенку крабов, – скорее приказала, чем предложила, Ксения Кирилловна.

Салат с экзотическими крабами стоял нетронутым, хотя другие закуски были почти съедены.

– Да, мама, всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы! – пошутил дядя Саша.

Таня знала этот стишок. Он был с плаката, где женщина с очень белыми зубами и таким же ослепительным воротничком нахваливала консервы, поднося ко рту наколотый на вилку кусок краба. И еще там было написано внизу: «Наркомпищепром СССР. Главрыба». Эти плакаты висели во многих магазинах, но крабы все равно плохо продавались.

Дядя Саша от души расхохотался над собственной шуткой, снял и протер свои очки в роговой оправе. Потом его широкий рот вдруг снова растянулся в лукавой ухмылке, и сосед, повернувшись к детям, состроил невероятную гримасу.

Девчонки сразу залились тихим смехом, их заглушил хрипловатый хохоток Сергея Ивановича. Ни у кого на свете не получались такие жуткие и смешные физиономии, как у дяди Саши Богдановича. Он мог бы с большим успехом играть в комедиях или развлекать народ с эстрады. Но вместо этого каждый день ходил работать в какой-то скучный «Леноблстроматпромсоюз». Дети помнили это название только потому, что раньше долго соревновались, кто первым выговорит его без ошибок.

Гладкое, очень подвижное лицо дяди Саши казалось сделанным из мягкой резины, и Таня вдруг поняла, кого он ей сейчас напоминает – резинового пупса! Она представила, что у соседа спрятаны на спине пищалка и треугольник фабричного клейма с буковками. Это ее еще больше развеселило.

Колин отец был добрым, большим, радостно шумным. Именно за его любовь боролись между собой Ксения Кирилловна и тетя Шура.

– Смотрите, какой замечательный котенок, – сказала тетя Шура, деловито оценивая Рыжика. – Усы, ну очень богатые. И челюсти крупные. А лапы-то, лапы какие знатные! Этими лапами много чего можно поймать. Хороший крысолов будет… Лучше курятины порубленной ему дать, мы в деревне так делали. А крабов никаких не надо.

Она улыбнулась, и все увидели милую щербинку между ее верхними зубами.

– Разумеется! – своим серебряным голоском съехидничала Ксения Кирилловна.

На фарфоровом лице старушки проступил румянец обиды: ну вот никогда невестка с нею не соглашается. И ведь ничего особенного из себя не представляет! Ксения Кирилловна так и не привыкла к мысли, что ее Сашенька, сын инженера, женился на простой тете Шуре.

– Я в деревне не жила, откуда мне знать! Родилась в Петербурге, потом жила в Петрограде, теперь вот доживаю свои дни в городе… Ленина.

Стул с короной, на котором восседала Ксения Кирилловна, добавлял ее словам трагической значительности. Ни дать ни взять – королева в изгнании.

– Да накорми его хоть чем, – бросила Манана, глядя на котенка. – Худой такой. Жалко.

– Курить есть? – спросила она своего сына дядю Георгия.

Тот немного подумал и без всякой охоты вынул из кармана полупустую пачку «Беломорканала», потряс ею, молча подавая матери папиросу. Он всегда уважал ее просьбы, но сейчас его взгляд и жесты выражали неодобрение.

Манана сделалась заядлой курильщицей после ареста старшего сына и невестки. Она дымила как паровоз и утверждала, что это помогает ей успокоиться. Родным не нравилась ее новая привычка. Майкины платья пропахли табаком. Дядя Георгий сказал как-то, что поцеловать курящую женщину – это то же, что понюхать пепельницу с окурками. Манана на него тогда обиделась. Хотя, подумала