Из-за Майкиной спины высунулась круглая голова Сережи. Братика Майи все называли Сергеем Ивановичем. Сначала его родители, когда еще жили здесь, шутя обращались к новорожденному сыну по имени-отчеству, а потом и соседи подхватили: «Сергей Иванович, опять ты без штанов бегаешь?», «Сергей Иванович соску свою потерял!». Привыкли так его величать, и уже никому это не казалось нелепым.

– Я с вами! – важно объявил он, выбегая в коридор. Его коротенькие ножки бойко затопали по полу.

Майка бросилась было за братишкой, но тут солнечный свет в проеме заслонила дородная женская фигура с папиросой.

– Серго, Майя! Какой еще улица? – спросила она, выпуская облако белого дыма.

Майкина бабушка часто ругала внучку, а внука она баловала. Манана растила детей одна. Ну, и дядя Георгий ей помогал, когда не был на работе. Сергей Иванович, который родителей не помнил, называл его папой. По-грузински «папа» звучит, как «мама». Получалось, что дядя стал для племянника и мамой, и папой.

– Бебо[1], ну, пожалуйста, – заканючила Майя перед бабушкой, складывая губы трубочкой. – На полчасика.

– Сказал: нет! Ты уроки не сделал. И письмо пора писать, забыл совсем?

Каждый месяц четырнадцатого числа Майка под присмотром Мананы писала письмо товарищу Сталину, в котором просила отпустить ее родителей домой, потому что она и маленький брат сильно скучают по ним, а бабушка Манана тоскует по любимому сыну, их папе. «Честное пионерское слово, дорогой Иосиф Виссарионович, мои родители ничего плохого не совершали!» Майка уже двадцать таких писем написала.

– Я ничего не забыла, все вечером сделаю, – пообещала она бабушке. – Бебо, но ведь ты сама сейчас в гости идешь!

Манана неодобрительно посмотрела на внучку и, закатив глаза, выпустила вверх очередную струйку дыма.

– Боже, дай сил воспитать эта девочка! Я сумасшедшим буду…

Тут Сергей Иванович, подбежав, обнял бабушку за ноги, спрятал лицо в ее юбке, и Манана растаяла.

– Чэмо сицоцхле[2],– она ласково погладила волосенки внука, а Майе строго бросила. – Полчас!

– Ура! Таня, идем! – возликовала Майка.

Растопырив руки и сделав два шага навстречу своей бабушке, она изобразила коротенький испанский танец, похожий на движения матадора перед быком.

– Ля-ля-а, риори-ита!

Ее голова была гордо запрокинута, грудь выпячена. Она так грациозно танцевала, что Таня вдруг поняла: Майя станет красавицей, когда повзрослеет.

– Вот мэтичара[3] растет, – проворчала Манана. Возможно, она хотела осудить внучку за излишнее кокетство, но почему-то только тепло было в ее голосе и только гордость в глазах…

– Татьяна Петровна!

Вместо Мананы и Майки в коридоре снова стояла соседка.

У нее в руках были осколки чайника.

– Может, скорую вызвать?

– Нет-нет, спасибо, уже проходит. Я справлюсь…

– Я справлюсь, – тихонько пообещала самой себе Татьяна Петровна на кухне, пока мыла чашки. Ей совсем не хотелось говорить с Петенькой о грустном. Но если она не поделится сейчас воспоминаниями, они исчезнут навсегда после ее смерти. Значит, время пришло. Тем более мальчик сам попросил.

– Все будет нормально, – убеждала себя баба Таня, когда шла обратно по коридору. – Да.

У этого коридора тоже была своя память. Вот Обиженный Сундук в углу. До войны жильцы их коммуналки переживали на нем свои огорчения. Когда вся семья ютится в одной комнате и вспыхивает ссора, то вынести обиду, хлопнув дверью, можно было только в коридор. На сундуке сиживали и рыдающая Майка, и ее маленький брат, и Богдановичи по очереди: то старая Ксения Кирилловна, то тетя Шура. Колины бабушка и мать часто ссорились между собой.

Вернувшись в комнату, баба Таня спросила внука:

– Ты на самом деле хочешь узнать?

– Что?

– Про кота.

– Что Вы сказали? – не понял он, вынимая наушники из ушей.

– Ну вот, теперь ты ничего не слышишь, – усмехнулась она, но повторила вопрос.

– Конечно, хочу! – особо не задумываясь, кивнул мальчик. Он даже не остановил игру.

– Тогда отложи мобильник и садись рядом.

Баба Таня тяжело опустилась на диван, и Петя наконец понял, что историю, которую она собралась рассказать, ей придется доставать из самой глубины своего больного сердца:

– Рыжика мы нашли во дворе, играли там с Майкой. Он совсем крошечным был, когда я его принесла домой. Так совпало, что моя мама отмечала день рождения и все соседи сфотографировались на память.

Татьяна Петровна попросила внука достать фотоальбом из буфета:

– В левом углу должен стоять, бархатный такой, красный. Только пузырьки мои не разбей.

Приоткрыв застекленную дверцу, Петя почувствовал запах старых духов и корвалола. Осторожно, не касаясь локтем склянок с лекарствами, он вытащил альбом и снова уселся рядом с бабушкой. Баба Таня раскрыла тяжелые страницы, начала перебирать фотографии, которые лежали между ними.

– Посмотри, здесь Рыжик взрослый, – она передала Пете снимок, где кот с разорванным ухом сидел на широком подоконнике бабушкиной комнаты. Окно со старыми рамами и щеколдами и сам подоконник с тех пор мало изменились. Взгляд у кота был очень внимательный, почти человеческий. Это было заметно даже на выцветшей фотке. «Два месяца после снятия Блокады», – прочитал мальчик старательно выведенную школьным почерком надпись на обороте.

– Разве «блокада» не с маленькой буквы пишется?

– По правилам – да, но люди пишут с прописной. У меня рука не поднимается это слово с маленькой написать… Я и произношу его с большой буквы… Вот, нашла.

Баба Таня вынула из пачки снимков то, что разыскивала – еще одну любительскую фотографию. На ней стояли две девочки и два мальчика: один большой, уже подросток, и другой – совсем маленький.

– Это я с Рыжиком, – она показала на светловолосую девочку, которая прижимала к груди крошечного котенка. – Хотя тогда он был еще без имени. В наше время мало кто морочил себе голову, выдумывая клички для своих животных. Почти все кошки были Мурками, а коты – Васьками и Барсиками. И потом никто и не думал, что котенок у нас останется… Да.

Бабушка медленно повела пальцем по снимку:

– Это моя подружка Майка, в соседней комнате жила. Рядом ее младший братик Сережа. А это Коля Богданович, – она показала на большого мальчика. – Он тоже был из нашей квартиры. Мечтал стать художником. Нет, неправильно я говорю… Он уже тогда был художником и учился, чтобы нарисовать много других замечательных картин. Мой портрет с Рыжиком – его работа. Он все время рисовал, на улице почти не играл. Не то что мы…

Баба Таня улыбнулась своим воспоминаниям о друзьях и родном дворе. Зимой они делали в сугробах пещеры, или катали друг друга на санках, или просто падали в снег – от кого лучше отпечаток получится. И возвращались домой с раскрасневшимися лицами и висевшими из-под шапок сосульками волос, с задубелыми от мороза варежками, которые тяжело раскачивались на резинке.

Уход зимы они чувствовали острее взрослых. Может, потому что все время проводили во дворе и были ближе к земле. Запах таяния, свежие почки на кустах (дети, конечно, пробовали их жевать), жуки в спичечной коробке и «секреты», закрытые стекляшкой клады с красивыми фантиками – это была весна.

Они в любую погоду бегали по двору. Там, где сейчас стоянка машин, раньше находился сарай. Дети носились по всему пространству двора между этим сараем и подворотней. Домой их загоняли только вечером.

Игры начинались со считалки:

Эти слова казались волшебным заклинанием, оно было известно только посвященным. То есть им, детям.

Подрастая, они тайком от родителей узнавали мир за пределами двора. Улица выманивала их из подворотни звонками трамваев, шумом автомобилей и гомоном толпы. Иногда они отваживались путешествовать далеко.