Альперт подошел ближе. На вертеле медленно вращалась туша дикого вепря. Альперт знал, что это дикий вепрь из венесуэльского мифа Донато, потому что даже на расстоянии сотни метров уже дурманил голову магический гипнотизирующий аромат этого уникального блюда. Слюна подступила к горлу в предвкушении момента, когда твои зубы вонзятся в эту тающую мясистую прелесть мифического венесуэльского зверя. Сновиденческими показались Альперту и загадочные жесты мужчин в сомбреро вокруг мангала. Это были явно местные, небритые мужики, они отрезали острыми тесаками по куску дикого вепря на вертеле и макали его в гигантскую миску, размером с большой таз рядом, переполненный чем-то бурлящим. Жар от углей и неуловимый манящий острый аромат вокруг мангала как будто окружал мистическим облаком участников этого священного ритуала. Этот ритуал включал в себя загадочные жесты: периодически едоки вепря похлопывали себя по щекам, вокруг рта, у подбородка. Альперт приблизился, раскланялся и произнес полагающиеся любезности по-испански. Ему вручили здоровенную вилку с нежнейшим куском мяса – дрожащая на вилке розовая плоть сама просилась в рот. Дисциплинированный гурман Альперт, следуя ритуалу, готов был окунуть дышащую жаром вырезку в легендарный соус, которому пел гимны Донато в далекой коммунистической Москве. Он заглянул в таз с магической бурлящей смесью. Но бурлил там не соус. Это была бурно шевелящаяся плотная масса снующих в тазу, танцующих друг на друге, сцепленных друг с другом роя насекомых. Это было бурлением гигантской кучи огромных муравьев. В этот таз, подцепляя муравьев, обмакивали куски мяса священнодействующие едоки дикого вепря перед тем, как отправить кусок животрепещущей плоти в рот. Вместе с муравьями в качестве изысканной приправы. Это и был магический деликатес из легенд Донато. «Hormiga culona!» – тыкали они пальцем в таз, называя природу шевелящейся в тазу массы. «Ормига кулона» – «большезадые муравьи». Кусок дикого вепря вывалился у Альперта из разинутого рта.
Альперт много чего видел в жизни. И не чуждался ничего. Избегал, разве что, черной икры. Дело в том, что он переел черной икры в детстве. Во Вторую мировую, в эвакуации за Уралом, его родители жили впроголодь. Люди мерли как мухи. Ребенок был на грани истощения. Но их разыскал влиятельный дядюшка, полковник, военный инженер. Он появился в дверях барака, где Альперт бедствовал с родителями. Следом за полковником двое солдат внесли в комнату гроб. Гроб открыли – там лежал гигантский осетр, полный икры. Этой икрой и откармливали маленького Альперта. С тех пор Альперт недолюбливал черную икру. Не отвергал, но предпочитал другие кулинарные изыски – самые невообразимые. На ночных рынках в Бангкоке продавец жарил для него личинки тутовых шелкопрядов, саранчу и гусениц, пробовал он и жареного скорпиона в Индонезии. Но никогда не видел, как едят нечто шевелящееся или пульсирующее, как, скажем, мозг живой обезьяны – китайский деликатес. Здесь, в этой венесуэльской ресторации, когда незадачливый муравей выползал изо рта, его загоняли обратно хлопком ладони. Вот что означали эти магические шлепки ладонью по лицу. Иногда муравья пришибали прямо у подбородка, оставляя розоватое пятно на небритой коже вместе с ошметками насекомого. И тут кулинарный космополит Альперт не сдюжил.
Альперта стало тошнить. В сортир рядом с бетонной стройкой нужно было взбираться по хлипкой шаткой лестнице. Он еле успел закрыть дверь на щеколду. Его выворачивало наизнанку. Наконец, внутренне опустошенный, он спустил воду и попытался открыть дверь. Дверь не открывалась: щеколда застопорилась намертво. В этот момент унитаз стал переполняться. Все, что было внутри, шло наружу – обратно. И не только содержание лично его, Альперта, желудка. Альперт вскарабкался на унитаз и, балансируя, высунулся из окошка, вроде форточки, чтобы позвать на помощь. Но окно выходило не на площадь, где творился геноцид толстозадых муравьев, а на зады местной фабрики. Как только он залез на стульчак, равновесие сортирной конструкции, видимо, нарушилось: вся будка стала раскачиваться. Что-то треснуло. Пол перекосился. Он высунулся из окна, оглядел окрестность и понял, что хлипкая сортирная постройка нависает над местной одноколейкой. И тут он услышал гудок паровоза. И стук колес. Приближался поезд. Постой, паровоз. Не стучите, колеса. Водитель, нажми на тормоза. Альперту представилось, как сортирная кабинка рушится и он, вместе с унитазом и его содержимым, летит вниз, распластавшись, как подбитая птица, прямо под колеса поезда, покрытый дерьмом. Такое могло присниться только Фрейду.
На убыстренной скорости перед его затуманенным взором прокрутилось виртуальное видео его жизни. Его детство избалованного мальчика, хрущевская оттепель и ресторанные похождения, поезд берлинской подземки и лагерь для перемещенных лиц, годы бродяжничества по европейским столицам, небоскребы Америки. И под отчаянный скрип стропил сортирной будки Альперт задался крамольным для себя вопросом: «А стоило ли так рваться на свободу?» Неужели вся его жизнь, все нечеловеческие усилия пробиться на Запад – все это сводилось к тому, чтобы наложить кучу дерьма на полянке одного из самых прекрасных заповедников штата Нью-Йорк и потом выпасть из южноамериканского сортира под колеса одноколейки? Но мы задаем существенные вопросы лишь тогда, когда уже нет времени выслушать подробный ответ. Он слышал лишь колотьбу в висках и надвигающийся стук колес поезда. И больше ничего. И никого. Никого? Если бы он не был атеистом и воинствующим антиклерикалом, он вспомнил бы о Боге и потребовал бы ответа.
Считайте это случайным совпадением или Божественным провидением, но в этот роковой момент из-за перекошенности всей сортирной постройки щеколда приподнялась и дверь кабинки в последний момент распахнулась сама. Он выполз оттуда, как толстозадый муравей из осыпающейся щели в земле. Ормига кулона. Муравьиная куча потревожена, и каждый муравей бежит в своем направлении со своим личным заданием. Если только его не загонят в рот и не раздавят чьи-то зубы. Или колеса поезда. За спиной у него рушились миры и унитазы под паровозный гудок. Мужики перед вертелом продолжали как ни в чем не бывало уплетать вепря, загоняя муравьев себе в рот.
Джип с охраной поджидал его на косогоре. Он ехал обратно в аэропорт, уже не разглядывая окружающий ландшафт. Он так и не опробовал магического соуса. И никогда не попробует. Истинный ресторанный критик готов опробовать любое блюдо. А он струсил. Он не способен был преодолеть себя и профессионально засунуть в рот живого муравья. Он способен пережевывать лишь мертвую плоть. Это был не просто профессиональный провал. Это было личное фиаско, капут. Он задремал, и ему мерещилось, что это Россия загоняла его обратно себе в пасть тоталитаризма и автократии. Он вернулся в Лондон живым трупом.
Эта гротескная гипербола России и Альперта-муравья меня развеселила. Я снова издал свой иронический смешок, и снова явно неуместно, судя по мрачному выражению лиц метрдотеля и главного официанта. А может, они вообще тут мрачные типы? Чем смешней и абсурдней развивалась история, тем мрачней становилось и лицо самого Альперта. При этом, как это свойственно людям высшего класса и воспитания, он говорил не снижая тона, не смущаясь взглядов со стороны, все громче и громче. Громко и по-русски. Я же чувствовал на себе взгляд официанта: он закусил губу и смотрел на меня с ненавистью – или мне так казалось.
Нет, он смотрит не на меня и не на Альперта, а сквозь меня: его лицо обращено в сторону витрины, туда, где на другой стороне улицы, за столиком на тротуаре события развиваются довольно драматично. Бородач в хламиде и шеф в бабочке сцепились друг с другом. Стаканы и тарелки летят со столика и разбиваются со звоном об асфальт. Это настоящая драка. Я вижу, как от угла Soho Square к месту действия движутся двое полицейских. Официант бара бросается к дерущимся, оттаскивает шефа в бабочке и указывает на полицейских. Полицейские берут под руки бородача, но шеф и официант начинают его отодвигать и загораживать собой. Бородач пятится, потом разворачивается и начинает удаляться, покидая место действия. Он идет покачиваясь, не спеша, он явно нетрезв. Он пересекает улицу и на мгновение исчезает из поля зрения, как будто в облаке дыма собственной сигары.
