Но Америка лишь маячила на горизонте. От визита в Соединенные Штаты он долго уклонялся. Как только речь заходила об американском образе жизни, у него в монологах тут же начинали мелькать лишь маккартизм, Вьетнам, Ку-клукс-клан и Кубинский кризис. Он всегда ощущал себя человеком Европы (говорил он). Берлинский эпизод, конечно же, не уходил из памяти. Американский акцент и бездарный русский, резкий запах мужских духов (запах советской парикмахерской) у следователя с восточноевропейским акцентом не испарились из памяти. Это сказалось даже на отношении Альперта к идее поездки в Россию, когда железный занавес рухнул. Никакой ностальгии в обычном смысле он никогда не испытывал. России, которую он знал, больше нет, он это прекрасно понимал. Конечно, всем нам хочется ощутить заново – как бы это сказать? – нежность воздуха на лице, свет и запах в воздухе – и леса, и полей, дождя. И запах в квартирах – потому что другая еда, запах других штор, ковров, сигарет, советский запах сталинской благоустроенной квартиры – в доме твоих родителей. Это была ностальгия по запахам юности. Он эти запахи чувствовал даже во сне. Ему не раз снилось, как он движется по московской улице к своему дому и его неожиданно останавливает некто в голубом костюме и говорит ему с американским акцентом: «Мы в ЦРУ всегда знали, что вы тайно проберетесь в Россию, чтобы доложить своему начальству в КГБ о наших государственных тайнах». И во сне Альперт понимает, что обратно в свободный мир его никогда не пустят, он в черных списках. Однако годы шли, и за сроком давности протоколы берлинских допросов были рассекречены, его личность была подтверждена десятками именитых соотечественников, побывавших в Европе, дело его было обжаловано и пересмотрено в его пользу комиссией Конгресса. В конце концов Альперт милостиво согласился пересечь Атлантику по приглашению главного ресторанного критика из модного кулинарного еженедельника The Rotten Egg.

Собственно, Альперт и пригласил меня на ланч, чтобы рассказать о неожиданных перипетиях этого визита в Штаты. С самого начала встреча с Америкой была для Альперта несколько дезориентирующей. Нет, его не раздражала проверка на пограничном контроле. Ему нравилось давать отпечатки пальцев и заглядывать в камеру так, чтобы глаза были на определенном уровне между двумя горизонтальными линиями: это внушало ему уверенность, что за ним наблюдают, о нем беспокоятся. Везете ли вы с собой бациллы чумы? Он отвечал: нет, не везу. А мысли? Это никого не касается. Но это ощущение стабильности кончилось, как только он вышел на улицы Манхэттена: желтое разухабистое нью-йоркское такси – ты проваливаешься вглубь на заднем сиденье так, что твои колени доходят чуть ли не до носа; водитель за пуленепробиваемым стеклом издает загадочные звуки, не имеющие отношения к английскому; и, наконец, вид Манхэттена – именно такой, каким он Альперту снился: небоскребы в ореоле собственных огней, как ангелы со сложенными крыльями, как будто вот-вот взлетят на небо.

Он испытывал и радость, и тревогу. Он ощущал на себе отсветы рампы – театральной подсветки небоскребов Манхэттена, – как будто в юношеском сне о Нью-Йорке из эпохи своей университетской жизни. Остановился Альперт, конечно же, в отеле Algonquin, где в недалеком прошлом на легендарных суаре за круглым столом упражнялись в остроумии штатные авторы журнала New Yorker – Альперт был одно время автором ресторанных скетчей из Европы для этого еженедельника. Он чувствовал себя как голливудская звезда или модный профессор диетологии. Лимузины, гиды, коктейли, крупные имена журналистики, владельцы ресторанных сетей, светские дамы. Но его ресторанные маршруты были далеки от гламурных снов. Он стремился не в пятизвездочные бары и рестораны Манхэттена – от Гринвич-Виллидж до Upper West Side. По просьбе Альперта его гид, гений этнической ресторанной экзотики, провез его по пригородам трущобного Джерси-Сити. Лучшие рестораны нужно искать не среди небоскребов, а в пролетарских пригородах. Альперт это прекрасно знал по своим вылазкам в Лиссабон и Стамбул, Будапешт и Каир. И то, что он отведал в этнических гетто Джерси-Сити, не снилось никакому европейскому кулинару.

Это была параллельная вселенная. Переезд из одного квартала в другой был как перелет в другую страну, на другую планету, а через несколько улиц возникала еще одна пограничная полоса, и там уже жили иные народы – гетто за гетто, миля за милей, и в каждой такой городской державе – свои рестораны, своя экзотическая кухня. Он отведал lechon asado – молочного поросенка невероятной нежности – на улице кубинского гетто, где перед входом в каждый ресторан стоял, как будто вырезанный из рекламного картона, мужчина лет пятидесяти, с черным набриолиненным пробором и огромной сигарой в зубах. Не успеешь оглянуться, а тебя уже обслуживает перуанская женщина в цветастых накидках и плоской шляпе: она подавала нежнейшее севиче – сырую рыбу в маринаде из лайма; это блюдо запивали перуанским Pisco – с тем же соком лайма в виноградном бренди с яичным желтком. А каким португальским трипашем (то есть рагу из потрохов и свиных ушей) его накормили в квартале, где каждый дом отделан цветной керамической плиткой, как будто ты внутри изысканной ванной комнаты! А таких поросячьих свиных копыт, как в корейской ресторации, он не ел даже в Сайгоне.

Казалось бы, тут царил настоящий хаос, но Альперт подозревал, что в этой анархии есть своя скрытая система и тайный порядок, чей смысл и законы недоступны его разумению, потому что эти законы ничем на первый взгляд не диктовались. Он не успевал записывать кулинарные рецепты и свои эмоции для будущего эссе и, возможно, книги об Америке. Такое было ощущение, что он наконец обрел родину. Не то чтобы он забыл про венесуэльского дикого вепря, но эта мечта почти затерялась в длинном пестром списке предстоящих ресторанных экспериментов.

Метрдотель и официант постоянно кружат вокруг нашего столика. Официант каким-то образом угадывает легкий наклон головы, движение губ или век Альперта и вырастает по левую руку от него в легком услужливом поклоне: «Sir?» Альперт делает незаметное движение пальцами, и по невидимому знаку метрдотеля официант тут же убирает нетронутое блюдо и сменяет приборы. Альперт лишь делает вид, что заинтересован в очередном блюде. Объясняет мне тонкости приготовления того или иного изыска. Но сам он лишь едва дотрагивается до еды и снова отодвигает тарелку в сторону. Так продолжалось довольно долго. Я вижу, как каменеет лицо метрдотеля. Непредсказуемость поведения Альперта его явно травмирует. «Непредсказуемость всех этих – как бы это сказать? – пертурбаций внушает ужас. Вроде ресторанного страха неопределенности: название блюда хорошо знакомо, но что тебе принесут на тарелке?» – наконец произносит Альперт. То есть, хочет сказать Альперт, жизнь порой напоминает плохой ресторан?

Даже в самых рискованных ситуациях своей жизни Альперт осознавал смысл и цель происходящего – как, скажем, в его авантюрном побеге на Запад. Но в Америке с ним произошло нечто непредсказуемое. И это выбило его из колеи, перевернуло его жизнь. Катастрофический инцидент – к нему-то, собственно, и подводил сегодня своими историями Альперт – случился в апогей его визита, после ланча в норвежском ресторане в уютном эксклюзивном и престижном (в недавнем прошлом трущобно-пролетарском) городке Гудзон на реке Гудзон, в штате Нью-Йорк. Давали коронное блюдо под названием Smalahove, то есть баранью голову. Он давно мечтал отведать этот шедевр народной норвежской кухни. Однако с утра он был несколько не в себе, неясно почему, скорее всего после целого дня, отмеченного у него в дневнике как Russian stuff. Он пытался уклониться от визита в этот российский кулинарный зверинец под названием Брайтон-Бич; и в русский ресторан «Самовар»; и в легендарную еврейскую столовку-дели «Катц».

Я помню свои собственные визиты в эти российско-еврейские вертепы Нью-Йорка семидесятых годов. Эти места особенно поражали жителя Лондона, потому что в Лондоне той эпохи даже свежий укроп можно было с трудом отыскать лишь в ливанской или греческой лавке, а настоящего черного хлеба ищи-свищи. В Нью-Йорке я еще застал и уличных торговцев на Hester Street (в кварталах Lower East Side) – этот кусок Манхэттена был до семидесятых годов еврейским гетто с хасидами в кафтанах и тулупах. Вдоль тротуара по всей улице до сквера с легендарным идишным рестораном стояли плечом к плечу здоровенные бородатые мужики-евреи в черных шляпах и ушанках. Перед каждым было по бочке. Там были соленые огурцы, помидоры и кислая капуста всех видов засолки. На машине времени ты попадал в мистическую Россию прошлых веков. Все это казалось сновиденческим бредом. Годами позже, на Брайтон-Бич, вдоль всей главной улицы развернулись гигантские гастрономы, где можно было найти все, о чем мечтал в голодные годы советский человек, мусоливший страницы с описанием застолья у русских классиков – от Гоголя до Чехова. Это была Россия, но смещенная во времени и в географии, и эта выдуманная страна была заселена загадочным людом. Таких и в России в наше время редко увидишь. Старые очкастые лысые евреи с умными глазами, большим животом и в шортах. Женщины с грустными надменными лицами – три подбородка, огромная грудь, тонкие ноги-спички. Но, вглядевшись в это безостановочно жующее население, всмотревшись в их лица, Альперт понял, что он от них ничем существенно не отличается. Он один из них.