Соломон вскинул голову, как раз когда слезы навернулись Эсси на глаза. Она поскорее проморгалась, утерлась и взяла себя в руки.

– Что ж, доброго здоровьечка, – крикнула она на прощание и пошла прочь.

Исайя помахал ей вслед. Самуэль же так и не шелохнулся. И Эсси с испугом расслышала в воздухе какой-то гул, доносившийся то ли от него, то ли откуда-то еще. Она поспешила к калитке, прошла сквозь нее и долго еще маячила в раме ворот, словно на картине, а потом свернула на север и скрылась из глаз.

Амосу на своем веку всяких странностей повидать довелось: видел он, как из уже окоченевших матерей доставали живых младенцев, как избитые до полусмерти люди беседовали с тенями, как раскачивались подвешенные на деревьях трупы. Одного из них – друга его отца – звали Габриэлем. Амос мало что о нем помнил, давно это было. Он и об отце помнил немногое, только имя – Бой, да сгорбленный силуэт на фоне алого неба.

Чего ему вовек было не забыть, так это недостающей части Габриэлева тела – окровавленного куска мяса, который он нашел под деревом. Амос до сих пор костерил себя, вспоминая, как по ошибке принял ее за подгнивший плод и хотел уже отнести матери, чтобы та сделала из него варенье или начинку для пирога. По сей день вздрагивал и обхватывал себя руками, представляя, чем вся эта история могла закончиться.

В Пустошь его привезли уже взрослым, надев на голову что-то вроде птичьей клетки. Все потому, что там, в Вирджинии, одна тубабская женщина его оболгала, а убивать его обошлось бы хозяевам слишком дорого. Прутья заслоняли обзор, и внешний мир представал перед Амосом в виде отдельных тонких полос. То плачущее лицо мелькнет, то улыбающееся, но общей картины из таких обрывков не сложишь. Из скрипучей телеги он вылез, скованный с двадцатью другими несчастными и с ребенком на руках, – мать мальчика успела вырвать у него обещание. Они выползали из деревянного кузова на землю, гремя металлическими цепями и вздымая ногами рыжие облака пыли, от которой они хрипло кашляли, пока их гнали на поляну, и после, утром, на хлопковое поле. Он же по-прежнему видел одни лишь фрагменты, и каждый в отдельности казался не таким уж и страшным, вполне приемлемым. Так, может, птичья клетка была не так уж плоха? Думать о прошлом вообще-то опасно – еще ненароком возвратишь его к жизни. Однако временами прошлое милостиво. У одиночества длинные руки, но ведь он не просто покоя хотел, нет. Впервые увидев Эсси в поле, скрюченную, мокрую от пота, с убранными под белый платок волосами, он о покое и не думал. Нутром почуял, что им суждено быть вместе: вместе смеяться, вместе горевать. Потому что они созданы друг для друга. И Блядские Домики им не помеха. Когда Пол из девяти мужчин выбрал его, Амос понял, что это знак.

Он вздохнул. Доводилось ему на своем веку видеть странные вещи, оттого он и выучился закрывать глаза. Когда Пол в первый раз затребовал к себе Эсси, Амос молил его, пока не охрип, бог знает что сулил, но Пол оттого только сильней разъярился. Высечь пригрозил – только после этого Амос замолчал. Не потому, что струсил, нет, просто понял, что все бесполезно. Пол забрал Эсси, та покорно пошла за ним, тут Амос и осознал, что угодил в тупик. Начал воображать себе такое, чего никогда не смог бы претворить в жизнь, потому что это дорого обошлось бы не только ему, но и всем остальным. Проще простого было бы переломать Полу кости. А вот растереть их в порошок, вымазать им лицо и пуститься в пляс, потрясая посохом и призывая прародителей – слышащих ли его, нет ли, бог весть – давно забытыми словами, – уже сложно. Ведь Амос вовсе не был уверен, что к нему кто-нибудь примкнет.

Долго он тогда сидел в темной хижине. Смотрел, как наползала, кружась и содрогаясь, темнота. Как она тянулась к нему, оплетала нежно, принималась ласкать. А когда наконец вернулась Эсси – вся в крови, едва ноги переставляющая, с всклокоченными волосами и синяком под глазом – ему захотелось взять ее на руки, как ребенка, и тихонечко убаюкать. Он же вместо этого буркнул ей что-то злобное. Не смог сдержаться. Ведь в Эсси, как в зеркале, отразилась его беспомощность, а накинуться на того, кто на самом деле был виноват, у него не хватило духу.

– По мочкам ушей всегда можно определить, чего они хотят. Сам не знаю, как так выходит, – сообщил он ей, будто это имело какое-то значение. Идиот последний, позволил словам, заточившись о собственные зубы, вонзиться Эсси в кожу. И, не получив ответа, добавил: – Чего ж ты его не порешила?

Только в темноте он и мог такое сказать, потому что лица ее было не видно. Эсси резко выдохнула, и он весь застыл. Она, видать, хотела, чтобы он расслышал во вздохе ее упрек, невысказанное: «А ты?»

Следующим утром на хлопковом поле у него аж руки чесались, так хотелось прикончить кого-нибудь (не убить, нет, ведь убить может лишь человек, а таких, как он, закон за людей не считал). Пальцы его кровили, исколотые колючками, но руки были сильны, как никогда. Немного смекалки, и хоть одного из надсмотрщиков, Джеймса, скажем, он легко смог бы удавить. Невелика разница: что, согнувшись в три погибели под палящим солнцем, выдавливать волокно из раскрывшихся коробочек, что выдавить жизнь из человека. Каково было бы смотреть, как они помирают в расплату за все мучения? Уж он мог бы им в этом помочь.

Мысли эти бурлили внутри, мутили разум. Амос вообразил, как пихает Джеймсу в глотку все семьдесят фунтов хлопка, что уже успел собрать, и губы его на мгновение тронула усмешка.

Вот уже и сотня фунтов, хотя на самом деле он мог бы собрать вдвое больше. Но не стоит их обнадеживать. Покажи, что способен на большее, и в следующий раз, если не удастся выполнить новую норму, эти придурки исполосуют тебе спину и времени на поправку не дадут. Прямо так, окровавленного, и пошлют тебя, доходягу, обратно в поле и заставят под дулом ружья выдать им еще сотню фунтов. Вот почему он особо не старался.

И все же от вечной пахоты разум мутился, внешний мир исчезал, а небо и земля сливались в одно. Как же хотелось порой выпрямиться, раскинуть руки, может, вдохнуть полной грудью. А приходилось пригибаться, сжиматься, скрючиваться, словно тебя уже повесили на дереве. Ему и нужен-то был всего лишь глоток воздуха. Он даже рот не стал бы раскрывать. Нет-нет, счастлив был бы вдыхать и выдыхать через нос, только дайте. Они бы и не заметили ничего.

Но может, на горизонте уже забрезжила возможность обрести хоть какое-то подобие покоя?

Семь дней спустя он дал Эсси обещание.

– Больше этому не бывать. Уж ты мне поверь.

Вскоре Эсси начало тошнить по утрам, стало ясно, что в ее плоском пока животе поселился ребенок – а чей, не узнаешь, пока не увидишь, какого цвета у него кожа. И Амос понял, что обязан обеспечить ей безопасность. Он как раз сваливал в телегу последний тюк хлопка, когда небо зарозовело, возвещая, что к концу подошел еще один тягостный день, такой же, как будет завтра. Амос снял с головы соломенную шляпу, которую Эсси для него смастерила, прижал к груди и опустил глаза. К тубабам разрешалось приближаться только вот так, особенно если собирался о чем-то просить. Шибко уверенных они не жаловали, считали, те чересчур задирают нос. Амос выждал, пока к хижинам не потянется поток поникших, измученных до полусмерти, взмокших от пота работников. Очень надеялся, что их жалкий вид хоть немного утолит бушующую у Пола в душе злобу и хоть на минуту высвободит в ней место для сострадания.

Пол и Джеймс стояли у противоположного края повозки и обсуждали Исайю с Самуэлем. До Амоса донеслось слово «самцы». Потом Пол спросил, внимательно ли Джеймс наблюдал за ними в Блядском Домике. Тот кивнул, и Пол воскликнул: «Ну и где тогда негритосики?» А Джеймс, фыркнув, заметил, что ему стоило бы «сменять двух негодных ниггеров на одного крепкого черномазого». Но Пол возразил:

– Какой смысл продавать двоих лучших?

Амос обошел повозку и крадучись подобрался к ним.

– Масса, – осторожно начал он, всей душой надеясь, что идея его заставит их закрыть глаза на подобное нахальство. – Вы уж не взыщите, что потревожил. И в мыслях не было в ваши дела лезть. А только я спрошу, если позволите: как полагаете, может, нам, черномазым, тоже нужен Иисус, а?