Что открылось им в той развалюхе, где они изображали страсть? В Блядском Домике, где все прогнило от телесных жидкостей, пролитых теми, кому удалось, и теми, кому нет. Может, их прямо тут и зарыли. А может, они смотрели на них сверху и потешались. Они ведь призраки теперь, а значит, знают простую истину: мы такие, какие есть, и другими не станем.
Если кто и помог бы разобраться, так только танцующие тени. Эсси, кажется, рассказывала про них Исайе. А теперь забыла, ведь в сердце ее стучала отныне кровь Иисуса, слишком поздно явившегося к ней на помощь, да и спасения от будущих угроз толком не обещавшего. Амос сказал ей – не волнуйся, я, мол, стану примером. А ей осталось лишь гадать – чего ради, если она уже стала одной из них.
И вот она здесь, сидит в грязном хлеву, а напротив нее воплощенное благородство качает на коленях ее злейшего врага и улыбается его лепету. Выходит, она права: не быть им с Исайей больше закадычными друзьями. Дай только срок, и предательство – неважно, серьезное или мелкое – взойдет по лестнице и влезет на трон с таким видом, будто тут всегда и сидело. А может, так оно и было, и удивляться тут нечему.
Вернулся Самуэль, мокрый насквозь и смеющийся.
– Нешто в колодец свалился, дурачина? – спросил Исайя.
– Не. Там Джеймс со своими прихвостнями терся, так я на реку решил сходить. А там Пуа. Взяла да окатила меня, бестолочь.
– А, – коротко отозвался Исайя. Они с Самуэлем обменялись взглядами.
– Ну да ладно. – Самуэль вытащил нож для резки сена. – Кто резать-то будет?
– Нож у тебя, – заметила Эсси.
Влажное лезвие поблескивало. И Эсси вдруг обратила внимание, как много тут, в хлеву, острых предметов. Топоры, вилы, лопаты, мотыги – последние, может, не слишком острые, но в сильных руках тоже могут стать опасным оружием. Она окинула взглядом хлев, не замечая ни Исайи, ни Самуэля, ни Соломона, ни животных, ни насекомых. Останавливаясь взглядом только на рассованных по углам и развешанных по стенам инструментах. Почему бы мужчинам не свалить их все в кучу, и пусть каждый выберет себе тот, с которым лучше управится. Только обязательно надо, чтобы все вместе. Разом. Потому что пули быстры и кого-нибудь скосить да успеют. Но не всех, не всех, и в этом их шанс.
Всех перестрелять невозможно. Ведь не только же страдания всех их объединяют. Еще и злость. Сара как-то рассказывала одну историю, а Эсси делала вид, что не слушает. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь сбегал к массе и донес, что они замышляют побег. И ведь они вовсе не хотели причинить никому вреда – хотя имели на это полное моральное право, одни лишь проданные любимые чего стоили. Нет, они просто хотели свободы.
Самуэль отрезал от пирога три ломтя. Один протянул Эсси, другой – Исайе, а третий взял себе и уселся с ним на полу.
– Ребятенку дать можно? – спросил Исайя.
Эсси пожала плечами, потом кивнула.
Исайя отломил от ломтя кусочек, размял его и протянул Соломону. Малыш облизнул его пальцы, сморщил носик и принялся жевать. Исайя собрал выпавшие у него изо рта крошки. Все проглотив, Соломон снова разинул ротик. Самуэль с Исайей рассмеялись.
– А бывает такое, чтоб двое мужчин сами растили ребенка? – прошептала Эсси, подавшись вперед.
– Чтоб две женщины растили, я часто видел. – Исайя нервно хихикнул. – Сдается мне, мужчинам только одно мешает – сами мужчины.
– Только это? – спросил его Самуэль.
Исайя не ответил. Малыш дернул его за руку, он снова отщипнул кусочек пирога и вложил ему в рот. А затем сам откусил от ломтя, улыбнулся и кивнул Эсси.
Самуэль, не отводя от него глаз, обратился к Эсси:
– Мир, значит? Говоришь, Амос мира желает? Это как же?
Эсси вздохнула, потерла ладонями лицо и заправила непокорную косичку за ухо.
– Говорит, наказывают-то нас все больше и больше. Сдается ему, это все оттого, что вы не желаете вести себя, как подобает.
«А как им подобает себя вести? – мысленно возразила она. – Такими уж небо их сотворило: один – вода, другой – сосуд для воды. Кому от этого плохо?» И все же, пускай им удалось обрести такое редкое сокровище, ее привел сюда долг. Она пришла, чтобы доказать свою преданность мужчине, который за нее торговался. Пускай и зря понадеявшись на честность деляги.
– И что, дал он слово, что больше меня не тронет? – выпытывала она у Амоса.
– Так не бывает, сладенькая моя, – увещевал ее он. – С тубабами этак запросто не сговоришься. Но обряд защитит тебя, даст ли он слово, нет ли. Они свои обряды чтут. А мы по-ихнему и сделаем. Перемахнем через метлу. Вырастим его семя. Да поклонимся его Евангелию. И никто тебя больше не тронет. Клянусь!
Эсси промолчала. Но молчание ее яснее слов должно было сказать Амосу: «Дак разве ж не нарушил он обет, данный мисси Рут, когда накинулся на меня? Неужто в их Евангелии сказано: «Твори зло, сколько пожелаешь»? У меня же и Соломон есть в доказательство! Дурачина ты, Амос. Хорошо хоть сердце у тебя доброе». Только он не услышал.
Эсси обернулась к парням. Самуэль смотрел на Исайю.
– Говорил я тебе, – сказал он.
Исайя не ответил. Только посмотрел на сидевшего у него на коленках Соломона и прошептал:
– Не желаете вести себя, как подобает.
Потом он поднял малыша высоко-высоко. Тот задрыгал ножками, захохотал и сунул в рот пальчики. Исайя снова усадил его к себе на колени, обернулся к Самуэлю и шепнул:
– Прости.
Тот покачал головой, поднялся и прошел в другую часть хлева, поближе к стойлам. А там поднялся на цыпочки и вскинул руки вверх. Икры его напряглись, ягодицы подтянулись. Казалось, он пытается дотянуться до чего-то, заранее зная, что не достанет.
– Что он делает? – тихонько спросила Эсси у Исайи.
– Ему тут слишком тесно, – ответил тот, не сводя глаз со спины Самуэля.
– А-а, – протянула она, рассудив, что «тут», вероятно, значит не просто «в хлеву», но «в этой жизни».
Потом встревоженно улыбнулась и посмотрела Самуэлю в спину. Ее прислали сюда расчистить путь, а добилась она лишь того, что гонимые отступили глубже в чащу. Встав с табурета, Эсси потянулась взять у Исайи Соломона.
– Давай провожу тебя до двери, – предложил тот, поднимаясь, – и малыша донесу.
Они медленно двинулись к выходу.
– Прямо не хочется его отпускать, – сказал Исайя.
– Мне не понять, – отозвалась Эсси. У порога она улыбнулась, забрала у Исайи Соломона и добавила: – Слушай, Исайя, ты зайди как-нибудь, объясни ему. Слушать-то он не станет. Но…
Она окинула их взглядом. Самуэль все так же стоял спиной, а Исайя чуть отклонил назад голову, словно открытый небесной благодати. Эсси открыла рот, но слова не шли у нее с языка.
«Никогда я вслух этого сказать не решусь, но ребенка я Соломоном нарекла, потому что одна половина его – моя, а вторая – нет. Что может быть страшнее?»
Она поглядела на губы Исайи, потом опустила глаза на мальчика. «Он впихнул его в меня, не спросив, хочу я того или нет. И вот малыш выскочил наружу, и жизнь стала сущим адом. Мне теперь его нянчить. На коленях качать, когда плачет. А Амос только сидит себе и поглядывает, чтоб я, как он выражается, «глупостей не наделала». Но что глупого в том, что я говорю как есть?»
Эсси шагнула за порог, бросила взгляд на свиней в загоне и впервые отметила, что у Соломона кожа точно того же цвета. Голос Амоса в голове произнес: «Заборчик, Эсси! Помни о заборчике!»
«Чего ради? – подумалось ей. – Если через него все равно можно перебраться? Доски гниют. Рейки ломаются. Однажды налетит ураган – глядишь, а никакой ограды уже нету. А чем же тубабы от бури отличаются? Вьются, как смерчи, уничтожая все на своем пути. Может, они и есть потоп, который наслал на землю Господь?»
Эсси развернулась и медленно пошла к воротам. «Я пришла сюда с пирогом, печь который не хотела, потому что Амос – лучшее, что могло со мной случиться. Он видит меня. Как вы не понимаете?»
Она обернулась. Исайя и Самуэль так и не сдвинулись с места. «Амос заключил сделку, пускай верит в нее только он один. Но пока она в силе, я забору рухнуть не дам и свиноматкой снова не стану. Где вы, ребята, были, когда мне худо пришлось? Знамо дело, тут отсиживались, чтоб не нарваться. Вот и я нарваться не хочу. Уж потащу и дальше свое ярмо, которое Амос велит мне любить, потому как вроде Иисус того хотел. Не такая уж большая цена, говорит. А платить-то кому пришлось? Тут он замолкает, потому как ответ ему хорошо известен».
