Оба этих слова – «Иисус» и «черномазые» – он произнес впервые в жизни. Оставалось лишь надеяться, что награда за подобное предательство окажется достойной. Ведь он дал Эсси слово на седьмой день. Пол снял шляпу и покосился на Джеймса.

Тот, хмыкнув, тоже стащил свою и принялся обмахиваться ею, отгоняя мух.

– Тебе, кузен, похоже, не помешает пропустить стаканчик.

Развернувшись к Амосу спиной, они направились к хлеву, там оседлали коней, которых подвел им Исайя, и ускакали прочь. А он так и остался стоять у кромки хлопкового поля с маячащим над головой вопросом.

Но задавать его еще раз точно не стоило. Амос решил выждать. И был щедро вознагражден за терпение. Не прошло и двух недель, как Пол прислал за ним Мэгги. Амос хотел войти в Большой Дом с черного хода, но Мэгги подвела его к парадному крыльцу. Обыкновенно совать нос в Большой Дом не дозволялось никому, не говоря уж о том, чтобы пользоваться при этом входом для тубабов. И все, не считая Мэгги, Эсси и еще пары избранных, свято блюли невидимую границу, проходившую перед ведущей к массивным дверям лестницей. Оставалось лишь гадать, что там прячется внутри. Одни говорили, там пещера или ущелье. Другие считали, что конец мира. «Не, – возражал Амос. – Сдается мне, там одна лишь жадность». И был прав. Не потому, конечно, что умел видеть сквозь стены. Но потому, что внимательно слушал рассказы Эсси.

Раньше, до того как их счастье разрушили, она частенько говорила о хозяйском доме. Рассказывала, что для троих он слишком велик и что на стенах там заместо картин развешаны звериные головы.

– Торчат кругом морды, от хозяйских-то прям и не отличишь, – весело посмеивалась она.

Еще, по ее словам, выходило, что Галифаксы втроем умудрялись развести такой бардак, какой и за неделю не разгребешь. Приказывали навести порядок и тут же принимались все разбрасывать только для того, чтобы снова заставить убирать. Не заслужили эти бандиты своих мягких постелей, вот как она считала. И только для Тимоти делала исключение, ведь у мальчика, по ее мнению, была добрая душа.

Нигде больше не доводилось ей видеть, чтобы в комнате горело столько свечей разом. Когда свет льется сразу из сотни точек, тени по стенам скачут ну просто уморительные. А потом вдруг начинают увеличиваться и все растут, растут, пока не сделаются жуткими. Тут-то, говорила она, им с Мэгги сразу на ум приходило, что если бы хоть одну свечку толкнуть тихонечко, то, может, поначалу пламя бы тоже вспыхнуло роскошное да богатое, а после обернулось бы трагедией.

Пол ждал его на улице, у крыльца. И сразу же начал подниматься вверх по ступеням, временами оглядываясь на ошеломленного Амоса. Тот же так и застыл, погрузившись в мысли, вложенные ему в голову Эсси. Никогда еще он не подходил к Большому Дому так близко. И вот эти четыре белые колонны никогда не казались ему такими огромными. Прямо шаг ступить страшно. По затылку побежали мурашки, словно Амос почуял, что, если пройдет мимо них, пути назад уже не будет.

В некотором смысле так оно и вышло. Стоя у гладких ступеней, между обрамлявших их каменных вазонов с розами, он гадал, не совершает ли ужасную ошибку. Солнце светило в спину, и не видать было, какой кроваво-рыжей она сделалась в его гаснущих лучах. Доводилось ей раньше бывать черной, фиолетовой, красной и синей, но впервые она сменила окраску без боли.

– АМОС!

Он пришел в себя от резкого окрика и припустил вперед, перепрыгивая через ступеньки, но при этом не забывая держаться позади Пола и смотреть себе в ноги.

– Простите великодушно, сэр, масса Пол.

Может, стоило добавить комплимент, сказать Полу, что дом просто заворожил его своим великолепием? Стены его, однако, оказались вовсе не такими уж идеально белыми. Амос заметил, что штукатурка кое-где облупилась, а в самом низу, у земли, начала расползаться плесень. Ветерок принес пару листьев, которые, прошуршав по полу террасы, застыли меж двух стоявших на ней дубовых кресел-качалок. Но оконные стекла блестели, а ставни казались такими тонкими, что Амос невольно задумался, как за ними могло твориться нечто ужасное. Разве льнул бы так плющ к предавшей его возлюбленной?

Амос понимал, что как только Пол переступит порог, выбора у него не останется. Но сейчас еще можно было повернуть назад. С него, конечно, семь шкур спустят, но это ничего, заживет. Может, вот почему тубабов так привлекала жестокость? Потому что люди вроде как способны переносить и лицезреть любые муки и остаться невредимыми? Это если не брать в расчет шрамов, конечно. Те-то, ясное дело, покрывали их тела, как кора деревья. Но такие шрамы не самые страшные. Хуже те, которых не видно, – те, что полосуют разум, выжимают душу, бросают тебя под дождь, словно младенца, голого и беззащитного, вопящего, чтобы капли перестали на него падать.

Со всем возможным почтением Амос переступил порог Большого Дома и немедленно ощутил себя маленьким и грязным. Забывшись, он поднял глаза к потолку. Ну и высокий, и на цыпочки встанешь – не дотянешься. И ни пятнышка грязи нигде, сколько ни приглядывайся – а уж он-то приглядывался.

– Поторопись, – окрикнул Пол, прервав его мысли. – Почему вы все такие медлительные?

Но иди Амос хоть чуточку быстрее, он непременно налетел бы на Пола или оказался с ним рядом, что тоже считалось преступлением. Пришлось перестроиться на ходу и вместо одного длинного шага делать два коротких. Пол остался доволен.

Краем глаза Амос увидел Мэгги. Та смахивала пыль с кресла, на котором лежала вышитая подушка. Амосу издали показалось, что изображает вышивка Галифаксово хлопковое поле в самый полдень, когда солнце стоит высоко-высоко, а за сборщиками строже всего следят. Горло в эти часы так пересыхает от жажды, что, кажется, вот-вот пойдет трещинами и рассыплется на кусочки, но надсмотрщики глядят на тебя так, чтобы ты и думать не смел передохнуть чуток, всем своим видом напоминая, что могло быть и хуже. Ты мог бы рубить тростник, рискуя отхватить тесаком ногу или руку. Мог попасть в доки с мужчинами, которые давно одичали без цивилизации и перестали отличать одну дырку от другой. Мог добывать индиго, навсегда выкрасив ладони в синий. Мог попасться в лапы врачей, которым опыты ставить сподручнее всего на трупах. Так что благодари судьбу, что ты всего лишь сборщик хлопка, а иногда постельная грелка. Могло быть и хуже.

Амос гадал, не на него ли это Мэгги так злобно зыркнула. Не так уж часто они общались, и он вроде ничем не успел заслужить подобного отношения. Насколько он знал, Мэгги дружила с Эсси – должна была сообразить, что все это он делает ради нее.

Неужели она не понимала, что его нынешнее унижение впоследствии обернется величием? Пожалеет еще, что этак сердито косилась на него, пока он шел вслед за Полом в комнату, дверь которой теперь захлопнулась за ним. Узнай она, какой хитроумный план он придумал, и непременно восхитилась бы. Они заключат сделку, пускай не открыто, пускай негласно: Пол растолкует Амосу учение Христа, хоть это и запрещено законом, он же в обмен убедит народ с плантации, что повиновение лучше бунта, ведь земные блага не идут ни в какое сравнение с благами небесными. И во всей Пустоши никто и никогда не поднимет нож на хозяина или хозяйку.

Больше того, ему и упрямство изжить удастся. А ведь Самуэль и Исайя выбрали воздержание из чистого упрямства, разве нет? С бабенками, которых к ним подсылали, все в полном порядке, Пол сам уже это доказал. И не могут ведь они оба быть бесплодными! Значит, они просто из вредности не дают Полу осуществить свой план и приумножить собственность. Хотят, чтобы род их прекратился, будто надеются таким образом избавить потенциальных отпрысков от якобы выпавших им самим страданий.

Ха! Слава Господу! Иисус победит то, с чем не справился кнут. Вот и славно!

Но и это было не все. В промежутках между буквами прятался дух. А это кое-чего да стоило. Амос знал, что вместе с успехом к нему придет и власть. Не слишком большая, нет, только не подумайте, что темнокожий вот так запросто способен провести тубаба. Придется доказать, что люди к нему прислушиваются. Доказать, что в Эсси Полу больше нет надобности. Аллилуйя.